Страница 5 из 9
Первые образы – образ старика, крест и то же водное пространство, только уже не из кровавых ошмётков, а полнящееся кристально чистыми водами. Триада представлений стала единым целым, и я вспомнил поистине архаическое видение: кажется мне тогда и недели не было, а память о том, как меня крестили всё же пробилась через толщу двадцатилетних наслоений. Старик – это отец моего отца; лицо, ответственное за моё крещение и это ли не первая метка, которую мне привязали; не было ли это тем же прижигаемым тавро христианства? Уже тогда закладывалась основа моего отрицания ко всем родовым традициям, ко всей той спеси пресловутых условностей, оставленных нашими потомками. Разница между моими родителями-дидаскалами и воспитавшим их поколением в том, что вторые имели больше осознанности при исполнении долга традиций. Проблема родителей и их детей почти полностью коренится в постепенном утрачивании первоначальных смыслов. Поколение, основавшее первые установления, ясно отдавало себе отчёт: какие цели преследуются и для чего необходимо существовать по предписываемому закону. Но время беспощадно, старики уходят, приходят молодые и смысл родовых ценностей изменяется, модернизируется и в конечном счёте, доходит до извращённой формы. Извращение есть забытье и последующая перестройка, которая прививается нам как необходимая данность, зиждещаяся на голой вере. Не объясняется почему, а просто предписывается, словно догмат, следовать которому означает пребывать в благости; будешь же противиться – станешь козлом отпущения.
При рассуждении об этом меня не пронизывала ни гордыня, ни тщеславие, а только благоговейное чувство какой-то самодостаточности. Вредная же эта привычка, когда постоянно надеешься, что твои трудности разрешит что-то или кто-то другой. По поводу «кого-то» вариант может быть далеко не мой, но с «чем-то» всё обстояло уже ближе; никаких лишних книг, никаких философских трактатов и психологических пособий. Словом – сам себе дешифратор и интерпретатор. Ни посредников, ни книжных подпорок и именно к этому подталкивал дневная вспышка. Я настойчиво верил, что домыслы, взятые из своего собственного черепного саквояжика куда дороже, нежели те полчища совращающих талмудов. Таким образом мысль бралась не на пустом месте, а достигалась кропотливой работой сознания и от этого, ни одному сорняку сомнений так и не удавалось пробиться на свет.
Всё же тягостно преодолевать нынешние пределы только ментально. Нужно было «преодолеть» список дел, простаивающий в действительности. На полках не осталось и крошки, а всё, что можно было раздобыть из питья – это какая-то едкая жидкость от горла и перекись водорода. От ещё одной капли первого скорее выворотит, а что до второго, то рано мне было клониться к вечному сну, тем более, когда открывались такие затейливые перспективы.
Накинув первый попавшийся под руку балахон, я не раздумывая отправился в ближайшую лавку. Я сторонился больших универмагов. В продуктах такого рода магазинов не чувствовался вкус. Производимая и собираемая машинами пища напоминала не еду, а скорее безвкусную землю; да даже почва, и та казалась приятнее, так как хоть и имея отвратительный вкус, она им по крайней мере обладала, а это уже много стоит. Кажется, что человек стал неразборчив не только во вкусе к тому, что потребляет, но и к вещам эстетического происхождения. Кажется даже самые прихотливые гурманы искусства, хоть и озирают каждое полотно с дотошной скрупулёзностью, но к сожалению, не видят его; пробуют и стараются переварить каждый мазок кисти мастера, но желудок их начисто отказывается переваривать этот «пустой» порцион. Я не отрицаю, что такая же развращающая тенденция распространяется и на меня, но стоит заметить – даже в такой малости, как выбор пищи, ко мне приходят подобные выводы, а если через столь мелочные мысли пробивается такая фундаментальная проблема, не говорит ли это хотя бы о чуть-чуть, но лучше развитом вкусе? Может быть себе, может кому другому, – чёрт его разберёт, – но хочется доказать, что метафизическое мышление в любой момент времени – вот он, показатель уважительного отношения к вещам. Ах, до чего обидно принимать столь ранящий факт! От чего ж человек постоянно стремится приурочить свои рассуждения к какой-то ситуации? Не попади мы в галерею – ещё пол жизни не думали бы о живописи; не набреди случайно на уличный оркестр – не задумались бы о музыке вплоть до самой кончины, а ведь сколько великого скрывают эти размышления! Я плох в драматургии, но, если кому-то покажется, что всё выходит слишком уж натянутым и наигранным, прошу вас: разве человек в отстранении от человечества перестаёт думать о других? Эгоизм – штука опасная, но ни одна из его форм не способна безвозвратно выкинуть папку «Другие люди» в корзину; нельзя сказать, что вы нелюдь только из-за своей отстранённости. Человек есть человек и не важно, на дне вы Тихого океана или среди облаков – никому и в голову не взбредёт считать вас очеловеченным лишь в окружении себе подобных. Так и с искусство, подобно младенцу, если и захочет ласки и тепла, то не стоит откладывать заветное лобзание в дальний ящик; пусть предначертанное вершиться тогда, когда, – скажу не без церемониальности – пробил судный час.
Параллельно с этими раздумьями, я заскочил в булочную. Идеи о вкусе мотивировались запахом пряностей и свежей выпечки. Ароматы корицы, тёртого мускатного ореха и только что поджаренного фундука сопровождали меня, позволяя действовать внешне словно на автомате, не отвлекаясь на мелочи, вроде выбора хлебобулочного шедевра и его оплаты. Покинув пробудившую во мне голод пекарню, я отправился обратно в свой маленький альков. По возвращении, полёт мысли ослаб, но надежда, что приобретённая гата2 сможет придать силы продолжить логический штурм, позволила мне на время из мудреца превратиться в повара, может не слишком хорошего, но по крайней мере, умеющего подходить к кулинарному ремеслу с той же строгостью, будто бы я готовлю не для себя, а оформляю блюдо в каком-то ресторане. Что сказать, как мы относимся к себе, так же относимся и к вещам, а как уже можно было заметить, к первому я относился весьма чутко.
День подходил к завершению. Греческая стрепня расслабляла и вводила в лёгкую истому. Кажется, аскеты и монахи только за тем и отстраняли от себя такую плотскую прихоть как потребление пищи, лишь бы не утрачивать связь с Всевышним; в моём же случае, роль Бога пока всецело заменялась образом быка. Сконцентрироваться всё не удавалось и словно охотник, я стал выжидать. Ожидание продлилось не долго, благо, дар пекарных мастеров быстро усвоился и уже через час мысли-непоседы вновь роились в моей черепушке.
Вот, что эти бесята мне предлагали: бык как нераскрытое бытие и тавро, олицетворял мою собственную судьбу. Существование всегда означает существование чего-то созданного, но осознанное существование – это когда договор жизни не вручают во все готовности с банальной формальностью «Будьте любезны, проставьте вашу подпись под галочкой», а ты сам удосуживаешься заполнить всю документацию с нуля; осознанность – это когда не тебе строят, а ты сам выбираешь стройматериал и план, по которому будет возводиться внутренний храм, при чём отбору подлежат и те, кто будут его населять. Честно сказать, за судьбу и самосозидание приходилось переживать куда меньше, нежели за проблему номер один. Что-то мешало дать свободу новой роли, какая-то сила не позволяла одеть новый лик. Ответы скрывались в воспоминаниях; пример с крещением – единичный и весьма редкий случай, так как я не привык надеяться на определённость чего-то одного; стоит возникнуть отголоску прошлого, я тут же устремляю взгляд меж строк, стараюсь прочитывать то или иное событие не как что-то конкретное, а как отношение; мой приоритет – не конечная цель, а переправа. Таким вот подходом и следовало продолжать. Я помнил начала всех предыдущих ролей – этих ранних форм бытия: это были и идеи о психических расстройствах, и розмыслы об античности, вперемешку со средневековьем; философский трансцендентализм и панлогизм, иррационализм. Вполне уместно спросить: «Как набор текста или книжный довод может представляться отдельной личиной?», а ответ прост – дело в особенности моего мышления. Сколько себя помню, всегда любил персонифицировать то, на что накладывалось моё внимание: шелест листвы старых тополей и неторопливое покачивание ветвей рисует во мне образ мирно созерцающего старца; категорический императив Канта воображается строгим судьёй, словно учитель в начальной школе, постоянно грозящим излупить тебя линейкой, если не поступишь так, как он того требует; иррационализм виделся страстным революционером, а картезианский дуализм так и вовсе, – иногда меня и самого это пугало, – казался каким-то андрогинным существом о двух концах – настоящая бестия! Всё это и подпитывало каждую из моих старых «обёрток».
2
Гата – распространённое закавказское национальное кондитерское изделие, представляющее собой слоёные пирожки, с добавлением орехов и сухофруктов.