Страница 4 из 9
Насилие над диким зверем не было чем-то кощунственным, напротив, в совершённом акте было что-то сакральное. Происходящее походило на нечто вроде ритуала, принесения жертвы чему-то абсолютному, дабы это нечто божественное наконец вняло моим просьбам. Но если кровожадное убийство – это единственный путь достучаться до небес, то на кой чёрт идти на такие изуверства? Если и была суть в кровавой жертве, то разве мало тех рек, что простирались здесь ещё до моего прихода? Разве недостаточно персон я сменил, разве не заслужил я обретение мира?..
И вот наступает антракт… Сон готовится сменится действительностью, нити со сновиденческой реальностью начинают истончаться. Кровавый омут превращается в водоворот и затягивает в себя всех персонажей: и горе-хирурга, и его расхваливаемую осознанность и, главное, проклятие живодёра в том числе, как-бы там не отрицаемое им самим, – увы, – всё же присущее всякому мяснику.
* * *
Придя в себя, я неподвижно сидел на кровати, раздумывая о запечатлённых полотнах. Недолго думая, я решил пойти тем же путём, каковым привык пользоваться при встрече с неизвестностью. Когда есть предмет изучения, но нет каких-то догадок, лучшим помощником оказывается тот ворох исследований, что уже насаждает мир и простаивает без дела. Читая о символических толкованиях, знак быка полнился рядом схожим интерпретаций; почти у всех народов он ассоциировался с чем-то домировым, доосновным и предшествующим всему существующему. В Северной Америке бытовало сказание о божественном быке Дхарме (Вселенной, как совокупности всех существующих форм). Другие народы проводили параллель с сочетанием в быке как мужского, так и женского. Такая неопределённость рождалась из мнения, что бык есть начало примитивной и животной энергии, а с другой стороны, это знак покорения звериного начала. Бык может быть как волом, – чем-то пассивным, – так и живым воплощением потенции. Бык – это дающее всему и вся начало, это потенциальный разворот новой вселенной, это шумерский Мардук и индийский Шива, восседающий на Нанди.
Куда интереснее обстояло дело с тавро. Клеймо на животном определяет его принадлежность к какому-то стаду или региону. Человек с такой же меткой должен обладать идентичными свойствами. Обозначение, указательность, какое-то пристанище… Пазл складывался таким образом, что понимание сновидения перерастало в мысли о чём-то только подразумевающемся, но ещё не явленном – чистой потенции. По всем сделанным выпискам я постепенно уверился, что бык олицетворял собой какое спрятанное в недрах меня бытие, вот-вот готовое разразиться тысячей эманаций и истечь наружу, но облегчение, как и исход так и не наступали. Что-то сдерживало освобождённую внутри силу; кровь замарала меня, окрасила в багровый окрас, но ни одна капля не достигла поверхности алых вод. Нечто воспрепятствовало соитию бычьей крови с другими жертвенными подношениями. Что же это могло быть? Немного помыслив, меня всё-таки осенило.
Память исторгнула далёкие воспоминания, когда я только начинал заниматься экспериментированием над собой. Каждая выдаваемая мне роль сопровождалась рождением какой-то идеи для письма. Я ведь про это ещё не упоминал. Волей случая или по предписанию фатума, я взгромоздил на себя писательские тяготы. Как правило, мой писательский манер складывался из мыслей, увлекавших меня именно в момент настоящего. Мне трудно давалось воспроизводить записи, сделанные пару месяцев назад. Как-бы те не были отшлифованы, переписывая их на чистовой вариант, они казались мне чем-то мёртвым, лишённым искорки жизни, которую я всегда так страстно старался уловить в собственном существовании. Отыгрывая определённую роль, я определял за собой приверженность какой-то идее и продолжая увлечённо следовать ей на протяжении того или иного отыгрыша, рано или поздно, питающая меня мысль обещала иссякнуть и ей на смену должна была прийти следующая. И в этом был мой главный грех. Мне всегда было в тягость отказаться от размышлений над чем-то одним; между мною и идеями строились слишком близкие отношения, разрыв которых казался равнозначным разлуке с родственной душой, а такие расставания всегда переносятся весьма трепетно, само собой, если кровные узы действительно являлись таковыми. Но в нужный момент нужно было заставить себя отрешиться от старой отыгровки и переходить к следующей; если же я продолжал цепляться за старые мысли, то и новую роль также не удавалось примерить. Такая зацикленность вызывала ранее описываемые парасомнические приступы – те вспышки, призванные насильственным путём расторгнуть прошлый контакт и подчинив меня своей воле, они скрытно подписывали договор с новым игроком жестокого театра. С одной стороны, всё выглядело довольно мирно: молодой человек просто пришёл сделать расписку, проставить пару печатей и дело с концом, но с другой, где-то в потёмках внутреннего мира мракобесная инквизиция жгла и умерщвляла прошлое, дабы прах предыдущей маски мог стать нивой для новой. Старый актёр мужественно переносит жар пламени и сгорает с предвосхищением своего нового облика, а идея… Ах, как же горестно она завывает… В какой агонии бьётся и мечется! Мне куда больнее расставаться с идеями, нежели с вещами и людьми; разлука второго рода никогда не одаряла теми же переживаниями, как при общении с книгами, мыслями или сновидениями. Таковы были мои привязанности, определившие мой пацифистский характер и нежелание приносить очередную жертву. Жертвенное подношение – это разрез не столь быка, как философского яйца моего внутреннего мироздания; стоит сделать маленький надрез и потоки неизвестности заполняют собой каждый уголок реальности, при чём, как наружной, так и внутренней. И раз уж я так не воинственен и консервативен, вроде-бы миролюбив и отвращаем от всякой жестокости: тогда какого дьявола меня вновь ластило желание схватиться за лезвие? Что же двигало мною в том кровавом и хирургическом буйстве?
Ответ на это давало то самое тавро. Единственным ключом к разгадке была кольцевидная форма. Здесь я отстранился от дополнительных сведений и доверился методу свободных ассоциаций. Будь, что будь, главное, чтобы полёт фантазии не увлёк меня в череду ложных интерпретаций.
«Окольцованность всегда была чем-то враждебным; вражда, она же борение с самим собой; борение со своим я и что же в таком случае это «Я»? Индивид – уже пройденное; тогда быть может личность? А разве меня интересуют социальные положения и прочий бред общественности? То же промах. Тогда «Я» – это просто я. Единичность, обладающая собственной судьбой. Выходит, борьба с собой есть противление судьбе, но не своей, а навязанной; остаётся выяснить, какую такую навязанность пропагандирует религия и общество? Миряне говорят о таком милом явлении как «День сурка», а, якобы, святые молвят о проклятии сансары. Эта замкнутость судьбы, пребывание в одном и том же цикле, где приплетается нечто звериное, что-то животное, что-то…»
Радость вновь захлестнула меня. Ассоциативный штурм сделал своё дело: метка как проклятие циклической замкнутости в совокупности с животным началом; только один символ чего-то подобного был мне известен. Это знак уробороса, змеи, пожиравшей свой собственный хвост. Оставаясь наедине с собой, единственным источником знаний могло послужить лишь моё прошлое. Нужно было вспомнить момент, когда я решил самолично обеспечить себя судьбой; это событие и точка на временном отрезке жизни, несущие в себе юношеский нигилизм и низвержение родительских ценностей. Вспомнить подобное оказалось и трудно, и до невероятного просто. Простота состояла в том, что всё сознательное существование как раз и пронизывала тенденция к отвержению навязанных мне в детском возрасте порядков. Образ моей мысли не столь связан с нигилизмом, как скорее тождественен ему, посему вычленить какое-то конкретное событие в веретене всего произошедшего и до сих происходящего составляет главную трудность. Это всё равно, что постараться вспомнить какой-то конкретный день в череде обыденных суток, а когда вся твоя жизнь есть одна повседневная однородность, без малейших признаков на появление чего-то неординарного, то затея о поисках истины верно сходит на нет. И не знаю, снизошло ли милосердие со стороны памяти или же из-за страха вновь столкнуться с парасомническим приступом, но во мне какой-то скрытый резерв энергии соблаговолил вручить мне откровение.