Паноптикус

   Всё сводилось к вопросу, сможет ли Людцов простить андроида, дать ему второй шанс или нет. После случившегося кибернетик невольно стал относится к нему как к живому существу, представителю иной цивилизации. Надо было решать: стереть этого представителя в пыль, пока есть такая возможность, или вступить с ним в контакт. С одной стороны это было очень заманчиво и многообещающе, а с другой - боль прошлого не давала покоя, мешала всё взвесить на трезвую голову. Людцов не был готов простить, миновало слишком мало времени, утрата ещё кровоточила. К тому же существовала вероятность, которую кибернетик никак не мог сбросить со счетов и, которая торчала, как кость в горле: а что если андроид и в самом деле слетел с катушек? Всё это нужно было держать в уме и поэтому, входя в свою бывшую спальню, кибернетик смотрел на изваяние Еремея со странной смесью чувств: ненависти, страха и надежды. Слава Богу, время ещё ждало и Людцов позволял себе медлить, занятый более насущной проблемой мумификации. Он тянул резину сознательно, не желая пороть горячки, ведь Еремей оставался в его распоряжении единственной, более-менее живой душой и тут уже не до спешки, другого такого случая больше не представится до самого "фенита ля комедия" - надо всё хорошенько провентилировать, обмозговать. Людцова раздирали противоречия и где-то глубоко внутри он надеялся, что естественный ход событий окажет ему услугу и сам собою выведет на правильное решение проблемы. Сейчас же самое верное не педалировать её и, по мере возможности, не мудрствуя лукаво, скромненько отстранится.

   В то время как Людцова обуревали сомнения насчёт дальнейшей судьбы Еремея, удел двух остальных его подопечных вырисовывался достаточно отчётливо: процесс бальзамирования любовниц подходил к концу. И Ева и Ирина созрели в ванных с формалином для следующего этапа своего посмертного существования. Извлёкши их из жидкости, Людцов оставил оба экземпляра на несколько дней обтекать. После чего, подцепленные на специальный такелаж, они провели четырнадцать дней в хорошо проветриваемом помещение. На этот раз, дабы избежать даже незначительной деформации плоти, просушка осуществлялась естественным образом. Ирина и Ева болтались две недели в подвешенном состоянии, обсыхая на токах воздуха комнатной температуры. Они снова оказались поджарыми, но молодость покинула их уже навсегда, теперь они напоминали хорошо провяленных старушенций - две пожилые легкоатлетки с трудом дошкандыбавшие до финиша своей жизни. После долгого естественного просушивания можно было приступать к самому главному и деликатному из процессов: нарезке сырых, анатомических плит.

   Нарезка плашек из плоти происходила с использование очень сложного, специального оборудования. Это была специфическая, медицинская аппаратура, нечто вроде ультрасовременного, многофункционального саркофага, куда со всем предосторожностями помещали тело умершего. Мертвец фиксировался в нужном положении, в наиболее выгодной, по мнению специалиста, позиции, и заливался быстро загустевающим, прозрачным раствором. Получалась толстая, массивная панель, соответствующая размерам усопшего, именно с этой многотонной панелью приходилась в дальнейшем работать: выставлялась желательная толщина плашек и включался автоматический, фотонный резак. Тончайший луч холодного лазера, словно бритвой, срезал слои мёртвой материи. Он нарезал плоть, подобно ветчине. Плиты получались одинаковой толщины по всей длине туловища. Нить резака до микрона придерживалась заранее установленного размера. Это были идеальные плоскости, полностью сохранявшие внутреннюю структуру попавшего под нож трупа; они очень наглядно демонстрировали вид анатомируемого организма изнутри. Получаемые срезы плоти выкладывались на специальный автоматизированный стол, где они тут же, снизу и сверху, спаивались с тонкими листами стекла соответствующей площади. Перекрывался доступ вредного воздуха, происходила герметизация останков, полностью исключавшая воздействия внешней среды. В результате всего получалась чистейшая, цельностеклянная плоскость с герметически впаянным в нём деликатным содержимым - тоненьким слоем того или иного, аккуратно разделанного существа. Внутреннее строение этого существа оказывалось как на ладони, его можно было очень подробно рассмотреть с самых непредсказуемых и вероломных ракурсов.

   Сначала Людцов нарезал Ирину Скрински. Холодный лазер резака слой за слоем снимал с неё тончайшие материальные скальпы. Скоро Ирина лишилась своей вещественной оболочки, она словно испарилась в рабочей камере саркофага. На выходе Людцова ожидало шесть чистеньких, кристально прозрачных пластин, внутри которых нежно розовели срезы умершей женщины. В этих срезах можно была рассмотреть всё абсолютно, в них женщина была вывернута наизнанку. Ирина Скрински изнутри выглядела очень художественно: желтоватые тона переходили в палевые и розовые, а там где срезалась кость - в серовато-перламутровые. Мышечная ткань практически отсутствовала, она ссохлась в неравномерный, в разных местах разной толщины, слой. Бухенвальдская худоба Ирины, усугублённая длительным процессом мумификации, живописно просматривалась заключённая в стекло. Здесь можно было различить рассечённое в несколько приёмов сердце, слежавшиеся лёгкие, густую матерчатую печень и нечто похожее на губку насыщенного вишнёвого цвета - матку, ни разу не рожавшей женщины. Ни одного грамма жира, никакой прослойки женского сала. Внутренности мертвого капитана оказались исполненными в спокойных пастельный колерах, чего нельзя было сказать о внутренних органах Евы Браун, которым были присущи более интенсивные тона с более резкими переходами. В кишках Евы царили томно-коричневые, красноватые, жёлтые и воспалённо бурые цвета. В отличие от белесовато-пегих мозгов Ирины, полушария головного мозга у ксеноморфа имели сиреневый и даже несколько лиловатый оттенок. Интересно, кто из них, исходя из цветовой гамы, был умнее: сероватый бархат Ирины или голубенький перламутр Евы?

   Положив Еву Браун в камеру саркофага, Людцов почувствовал в горле, набухший слезами, непродавливаемый ком. С тяжёлым сердцем он наблюдал как под действие фотонной ниточки лазерного скальпеля как бы испарялось тело его возлюбленной - слой за слоем. Больше он её не увидит такой: цельной, монолитной, неразрывно единой, в сыгранном ансамбле всех составных частей. Лазер снимал покровы с тайны внеземного существа, раз за разом опускаясь всё глубже - чёрт на глазах постепенно истаивал. Чёртовица превращалась в набор завораживающих красотой, сюрреалистических иллюстраций. Каждый раз когда это случалось, а кибернетик делал это далеко не впервые, Людцов неизменно удивлялся. Удивлял именно этот контраст: существо, подобное исчадию ада, внутри оказывалось неестественно дивным и свежим, благоухающим, словно майская роза. И Ева Браун не являлась исключением. Чёрт искромсанный на хлипкие ломтики ветчины оказался сосредоточием сказочных красок, они не были такими же нежными как у человека, но своей особенной изобразительной прелестью они, бесспорно, обладали. Цвета Ирины так и таяли на глазах, её внутренне строение казалось внутренним строением неженки, существа эфирного и надмирного, в них превалировали все оттенки розового, бронзового и бежевого. Цвета же Евы Браун были более откровенными, как колера авангардистов, полутона тут большая редкость; её внутренности вызывали в памяти изображение политической карты мира, это была раскраска государств неведомого континента, в них превалировал красноватый, светло-коричневый и бурый. Если у Ирины и Евы иногда и совпадали главные ноты цветового оформления, то обертоны их были совершенно непохожие, по-различному обыгранные, разводящие одну и туже основную тему цвета к противоположным полюсам восприятия. В эстетическом плане невозможно было отдать пальму первенства ни одному из внутренних миров, развернувших перед глазами кибернетика, оба они были прекрасны в своём роде и в своём роде неповторимы. Никто из них не был хуже или проще, даже на беглый взгляд в строении ксеноморфа угадывалась своя сложность: лабиринты их, великолепного пищеварительного тракта представлялись такими же витиеватыми и запутанными как и у человека - это была девятая симфония потрохов. И если бы кибернетик не знал Евы Браун лично, то достаточно было взглянуть на абстрактную живопись её анатомии, чтобы с уверенностью утверждать: ксеноморфы - не просто примитивные бестии. Кишки не врут. Именно анатомия выдавала чужих с головой; именно она указывала на наличие у них этой самой головы - головы не как декоративного элемента, а как вместилища чего-то значительно большего; она указывала на наличие у чужих очень высокого разума. Там вовсе не шаром покати, нет, в этой вооружённой до зубов башке что-то имелось помимо этого - вот что приходило на ум, глядя на великолепную картину внутреннего строения ксеноморфов. Это вам не макаки какие-то, не дебильные пресмыкающиеся.