Не было печали...

Как только дверь закрылась, Штольман в ярости стукнул кулаком по столу, да так, что на нем подпрыгнула лампа, а некоторые бумаги с него слетели.

— Не знаю, как я его не прибил или не придушил. Так хотелось, — честно сказал он. — Носит же земля таких тварей.

— Ну в этом случае пришлось бы оформить это как несчастный случай или самоубийство. Что обвиняемый, находясь не в себе, несколько раз сам ударился о мебель или задушил себя своими собственными руками, — неудачно пошутил Коробейников, не зная, что сказать.

— Умеете же Вы, Антон Андреич, поднять настроение.

К вечеру в участок пожаловали начальник штаба гарнизона полковник Симаков и капитан Касаткин. С извинениями за поведение офицера полка.

— Вам его ведь даже на дуэль не вызвать за оскорбления, раз он арестован, — посочувствовал Касаткин.

— Он, похоже, этого вообще не помнит, — зло сказал Штольман.

— Так напиваться до потери памяти не надо! И это не повод, чтоб спускать оскорбления. Не был бы арестован, не Вы, так кто-то из наших бы вызвал. Он уже давно по грани ходил. Я всегда думал, что он плохо кончит, — сказал капитан. — С гнильцой человек. Про другого удивишься, если он окажется в чем-то дурном замешан, но не про этого. Он в свое время приятельствовал с небезызвестным Вам поручиком Львовым. Два сапога пара…

— У меня впечатление, что к нам в Затонск сбагривают всех, кто не гож. Грабители, воры, дебоширы в нашем полку. Кто еще? Кстати, что с нашими дебоширами будет? — спросил полковник.

— Ну эти отделаются легким испугом. Ущерб им, конечно, придется возместить, но хоть на каторгу не сошлют как Никанорова… Если не продолжат в том же духе…

После ухода офицеров гарнизона Штольман решил не задерживаться на службе и отправился домой, к Анне. Идя по улице, он спиной чувствовал взгляды, ему явно смотрели вслед. Вполне возможно, что уже завтра кто-то будет смотреть ему прямо в лицо, не скрывая презрения.

========== Часть 11 ==========

Придя домой, Штольман увидел на пианино семейный портрет. До этого он лежал в комоде вместе с портретом его матери и карточкой князя.

— Яков, извини, что я похозяйничала в твоих вещах. Я просто хотела посмотреть еще раз на портрет. Он мне очень нравится. Пусть это только фантазия князя. А потом я подумала, что раз про тебя и князя и так уже известно, то больше нет смысла его прятать. И поставила его сюда. Конечно, я должна была только предложить тебе это сделать, а не делать самой, ведь это твоя вещь и твоя семья…

— Аня, мне самому нравится этот портрет. Очень нравится. Как и тебе. Ты сделала то, на что я сам бы, возможно, и не отважился, — честно сказал Яков Платонович. — По крайней мере пока. Знаешь, быть незаконным отпрыском это все же немного… неловко… стыдно? Даже не знаю, как точно сказать… Ты же понимаешь, что я немного бравирую, делаю вид, что меня это не задевает. Когда я разговаривал с Трегубовым и с Коробейниковым, я держался так, будто быть побочным сыном князя — это самая обычная ситуация, которая не стоит и разговоров о ней. На самом деле пока я чувствую себя комфортно относительно своего происхождения только с тобой и с Павлом. И более или менее с твоим отцом. Что же касается других людей — мне нужно время, чтоб действительно быть безразличным к чужому мнению, а не просто казаться таким. Но ты правильно сделала, что поставила портрет на видное место. Я бы и сам поставил его рано или поздно.

Яков показал Анне молитвенник и страницу, на которой было фамильное древо Ливенов. Анна собственными глазами увидела, что Jakob Stollma

Яков видел, что Анна была почти готова расплакаться, она даже закусила губу. И знал причину — он сам, точнее то, какой незавидной оказалась его доля. Он прижал ее покрепче:

— Аня, даже не вздумай… Не стоит это твоих слез… Для меня теперь совсем неважно, что было в прошлом. Для меня важно только то, что у меня есть ты, что мы вместе. Это для меня самое главное в жизни.

Штольман решил подробно изучить фамильное древо Ливенов как-нибудь потом. Сейчас же он обратил внимание только на последние два поколения. Интересно, что из всех пяти братьев только старшему Дмитрию не досталось немецкого варианта имени. Отец записал его по-латински как Деметриус. Остальные — все записаны как и положено немцам: Григорий — Грегор, Евгений — Ойген, Михаил — Михаэль и Павел — Пауль. Видимо, когда старшего сына крестили, не было другого, более подходящего для православного, но немецкого ребенка имени, чем Дмитрий.

Запись o незаконном сыне Деметриуса не была новой, чернила уже поблекли, значит, Дмитрий Александрович внес его в родословную не перед смертью, когда рассказал о нем своему брату Павлу, а давно, скорее всего, когда узнал о сыне после смерти Кати… Штольман в очередной раз подумал о своем настоящем отце, смотрящем теперь на него с семейного портрета. О человеке, давшем ему жизнь и, как оказалось, принимавшем тайное участие в ней на протяжении многих лет. О мужчине, которого он видел только раз всего несколько мгновений, но не знал, кем он ему приходился. Об отце, который так за всю свою жизнь и не смог решиться на то, чтоб открыться своему внебрачному сыну, и у которого хватило смелости только перед смертью поведать о нем своему брату. Он понимал, что Дмитрий боялся отца-деспота и не отважился заявить о своем побочном сыне. И помнил, что он писал в своих заметках, что негодует оттого, что ему все время приходится оглядываться на отца. А когда ему не нужно будет больше этого делать, Яков будет уже слишком взрослым, чтоб он вошел в его жизнь… Да, когда старый князь умер, Якову было где-то двадцать-двадцать один, конечно, уже взрослый человек, чтоб заиметь в этом возрасте другого отца, но ведь и не почти сорок, когда он, наконец, узнал об этом… Да и Штольман-отец к тому времени уже умер. Никто бы не чинил препятствий к тому, чтоб Дмитрий Александрович каким-то образом дал о себе знать внебрачному сыну. Но князь не предпринял никаких попыток заявить о себе…

Штольману не хотелось думать, что князь считал, что сын был в долгу у него за все, что он для него сделал, пусть и тайно, и поэтому ожидал, что Яков должен был дать ему что-то взамен. То, что было крайне важно для князя — наследника, в котором течет кровь Ливенов. Штольману было бы легче, если бы князь просто хотел воспользоваться случаем и получить от внебрачного сына кровного внука, которого он мог бы выдать за своего законного наследника, а то, сколько он потратил на обучение Якова, не имело для него никакого значения. Но в любом случае, надежды, возложенные Дмитрием Александровичем на Якова, не оправдались. А потом, конечно, уже и речи не могло быть о том, чтоб сделать признание. Нет, он все же мог бы встретиться с Яковом, сказать, что он — его настоящий отец. Но, наверное, рано или поздно Яков бы узнал, что у него с женой князя была связь, к которой сам князь и подтолкнул молодых людей. И что потом? Дуэль?? Но ведь явно не до первой крови, а до летального исхода — из-за женщины, которая одному из мужчин была навязанной женой, а другому — если говорить грубо, подложенной этим самым мужем любовницей… А если не дуэль, то что? Вероятнее всего, в любом случае ничего хорошего… Смог бы тогда, в молодости, Яков понять и простить князя за попытку использовать его вслепую в своих целях? Скорее всего, нет. Даже сейчас, почти через двадцать лет, эта ситуация задевала его за живое. Что уж говорить о двадцатилетнем юнце. Если бы не проблема с наследником, возможно, Дмитрий Александрович и сподвигся на то, чтоб рассказать незаконному сыну про их родство. Но этого не произошло.