Не было печали...

— Антон Андреич, Вы еще раз осмотрите двор, а мне нужно поговорить с Анной Викторовной.

Он отвел Анну в сторону.

— Аня, тебе лучше больше не выходить сегодня в город.

— Почему? В чем дело?

— Нашелся молитвенник Ливенов. При очень скандальных обстоятельствах. По городу про меня уже пошли слухи.

Анна охнула.

— Яков, как это случилось?

— Вчера вечером в трактире один офицер поставил на кон молитвенник, его обвинили в краже. Кто-то обнаружил, что я записан среди Ливенов, это обсудили довольно громко. При этом присутствовало несколько офицеров и местных жителей. Была драка. Молитвенник оказался у Трегубова. А Коробейникова на улице уже утром допытывали насчет правдивости слухов обо мне…

— И что… Трегубов и Коробейников… они…

— Трегубов был зол. Но, думаю, больше по той причине, что я морочил ему голову тем, что не признался изначально, чьи вещи в действительности это были, чем из-за того, что я незаконный сын князя. Коробейников не мог поверить в это.

— Значит, уже начали сплетничать…

Теперь она поняла, почему некоторые люди так странно себя вели. Идя за духом Баллинга, она не очень оглядывалась по сторонам и все же заметила, как две женщины при виде ее стали что-то бурно обсуждать, а один шапочный знакомый, который обычно привествовал ее, сделал вид, что не увидел ее. Но у нее не было тогда возможности подумать над этим. Ее заботило, как не потерять Баллинга. Сейчас ей все стало ясно. Как был прав Яков! А ведь это только начало…

— Аннушка, ты почему задумалась? На тебя уже криво смотрели?

Анна промолчала.

Только не это!

— Аня, мы тут закончим и отвезем тебя домой, прежде чем вернуться в управление.

— Осмотрите все вокруг. Ближайшие дворы, улицы, — распорядился Штольман забыв, что не ведет следствие сам. — Где-то поблизости должно быть само место преступления. Наканоров не мог его далеко оттащить. А в коляске следов крови не было.

На улицах ничего не обнаружили. Если раньше что-то и было, то за пару дней все улики уже были уничтожены. В траве под деревьями у одного из складов нашли палку в засохшей крови. Теперь у них было и орудие преступления. Что ж, можно было возвращаться в участок.

По дороге они завезли Анну домой, и Штольман взял с нее слово не покидать дома. Но она и сама больше не собиралась в город. Так что хоть сегодня ее никто не обидит. И все же у Штольмана было неспокойно на душе. Что будет завтра, а послезавтра, а потом? Не садить же Анну под вынужденный домашний арест… Анну под домашний арест? Яков, тебе самому-то не смешно? Даже если он закроет ее дома и заберет ключи, Анну это не остановит. Окон-то в доме было предостаточно, чтоб неугомонная Анна вылезла из одного из них, если ей понадобится. Но он должен серьезно подумать, как быть в этой ситуации.

Теперь улик было достаточно, чтоб предъявить Никанорову обвинение в ограблении. Даже без его признания. Протрезвевший Никаноров был даже в какой-то степени рад, что ему не грозило обвинение в убийстве, которое, как ему казалось, он совершил. Все же он не взял грех на душу, не убил, хоть и ограбил. Поэтому он согласился дать показания.

Когда в очередной раз проигравшийся и пьяный подпоручик Никаноров брел из трактира на свою квартиру, его остановил господин, который стоял возле коляски и гладил лошадь. По-видимому, он заплутал. Он спросил об улице, находившейся на другой части города. Тут Никаноров и узнал его. Это был курьер, который забирал у него деньги за карточный долг, когда он служил пару лет назад в другом полку. Имени курьера он не помнил, но внешность почему-то запомнил хорошо. Офицер из немцев, которому он проигрался, согласился отсрочить долг, но был вскоре переведен куда-то. Они договорились, что за долгом приедет нарочный. Никаноров предположил, что и в этот раз он вез немалую сумму. Тут его, как он сказал, черт попутал. Он увидел увесистую палку и стукнул ей курьера, когда тот повернулся к лошади, которая стала брыкаться. Он склонился к мужчине и ему с пьяных глаз показалось, что он убил его, так как тот не дышал. Он оттащил его куда-то и бросил. Затем вскочил в коляску и погнал ее прочь от города. По дороге он обшарил саквояж, нашел конверт с деньгами и пакет, в котором был ни на что не годный портрет и какая-то книга, которая выглядела ценной. Сначала он бросил в лесу коляску, а на обратном пути, не доезжая до города, и лошадь.

На следующий вечер он играл в офицерском Собрании на украденные деньги и проиграл гораздо больше, чем выиграл. Не теряя надежды накануне он решил пойти в трактир, где правила были не так строги и иногда на кон ставили не только деньги. Что именно за книга ему досталась, он даже не удосужился поинтересоваться. Она была дорогой, в кожаном переплете, с золотым тиснением и красочными иллюстрациями, это все, что было для него важно. О том, что это был семейный молитвенник княжеского рода, да еще с фамильным деревом, он не имел понятия. Он не собирался вглядываться в немецкие каракули.

А вот Штольман, у которого на столе лежал молитвенник, отданный Трегубовым после их возвращения с места преступления, в немецкие каракули решил вглядеться. Он подумал, что, судя по именам, Ливены по крайней мере в двух поколениях были православными. Молитвенником лютеранской церкви они уже не пользовались. Он, скорее всего, достался Дмитрию как старшему сыну по наследству в качестве семейной реликвии. Возможно, о нем другие члены семьи даже и не знали, пока Александр не нашел его. В него-то князь и добавил своих отпрысков. Он вписал своего внебрачного сына Якоба Штольмана, рожденного Катариной Штольман, в девичестве Ридигер. И своего законного сына Александра, рожденного княгиней Элизабет, урожденной Крейц. И тут Штольману что-то показалось. Он поднес книгу чуть ли не к самым глазам. И ахнул. Наблюдательность его не обманула. Запись об Александре кроме имени его официального отца была соединена еле заметной черточкой с именем Пауль… Если курьер видел фамильное дерево и заметил эту черточку, то это могло быть объяснением того, почему ему стало плохо с сердцем. Дело было не только и не столько в побочном сыне князя, как раньше думал Штольман. Дело было в его законном наследнике, который на самом деле имел очень сомнительное происхождение. Александр был Ливеном, но не сыном Дмитрия. Баллинг понимал, что если бы молитвенник попал в руки чужого человека, а тот был достаточно внимателен, чтоб обнаружить это, именно это было бы основным поводом для шантажа. Последствия для Ливенов могли бы быть весьма плачевными. Что после этого с Баллингом сделали бы Ливены, лучше было и не думать. Тем более человек с таким положением и связями как Павел. Баллингу, по-видимому, уже заранее стало дурно. Только от мысли, что его ожидает. И его сердце не выдержало. Человек, судя по всему, умер из-за какой-то еле заметной черточки между именами…

Во время допроса Никаноров периодически поглядывал на господина, сидевшего за вторым столом. Тот смотрел на него таким взглядом, которым можно было убить. От это взгляда время от времени его начинало колотить. Перед тем, как быть уведенным в камеру, он не выдержал и спросил у Коробейникова:

— Это кто?

— Это? Штольман, который, как Вы поначалу утверждали, проиграл Вам молитвенник в карты, — как бы между прочим сказал Антон Андреевич.

— Штольман? — Никаноров не помнил, какую чушь он нес тогда в трактире, но вроде как по пьяни он сказал про некоего Штольмана какую-то гадость… Но какую именно? И про Штольмана ли вообще? — Не припоминаю его…

Никаноров увидел, как у Штольмана заходили желваки, он еле сдерживал ярость. Казалось, что он вот-вот на него бросится. Ему захотелось, чтоб его поскорее увели из кабинета обратно в камеру. Там было безопасней, чем рядом с этим человеком.