Страница 9 из 79
— На что деньги дадены?
— Так на надгробие, на что же еще…
Штольману захотелось начать биться головой об стол. Так, Яков Платонович, нужно успокоиться. И успеть задать важный вопрос, пока все снова не пошло по кругу.
— Для кого надгробие? Кто умер?
— Как кто? — удивился батюшка. — Немец Баллинг. Вы же сами расследованием его смерти занимались, неужели не помните? Надгробие на его могилу. Его Сиятельство, когда приходил в церковь, сначала помолился как и положено, свечи поставил, заказал молитвы за упокой души Елизаветы и Дмитрия и за здравие Александра, Якова и Анны… Потом решил пожертвование для нашей церкви внести… А затем про немца спросил, не знаю ли я, где его похоронили. Я сказал, что, конечно, знаю — в соседнем уезде в Малиновске, там маленькое лютеранское кладбище. Он ведь Себастьян был, а не Севостьян Батькович, следовательно, не православный. Вот мы его на кладбище в Малиновске и похоронили… Только как хоронили — насобирали на погребение, кто что дал… Я сказал честно, что оградку и надгробие не помешало бы поставить, а то только крест с именем и стоит…
— А кто хоронил его?
— Как кто? Так вот в основном Александр Францевич всем и занимался…
Штольману стало стыдно. Неимоверно стыдно. Со всеми напастями, что на него свалились, он совершенно выпустил из вида, что Баллинг был неместный, и что его похоронами по сути заниматься было некому. Доктор Милц, который делал его вскрытие, видимо, сам решил позаботиться о своем… невольном пациенте.
— Александр Францевич… Что же Вы мне не сказали…
— Яков Платонович, у Вас своих забот было предостаточно…
— А почему в Малиновске?
— Это самое ближайшее лютеранское кладбище к Затонску. Надо было только место на нем приобрести, гроб да довезти его туда.
— Это же не копейку стоит, — пробормотал Яков Платонович. — Кто же… участвовал в этом?
— Так доктор Милц, аптекарь Кауфман — они же немцы-лютеране. Еще Розен и Швабе — офицеры из гарнизона. Они и повозку нашли, чтоб тело отвезти, — сказал батюшка.
— Тоже лютеране? — с сомнением спросил Штольман.
— Отчего же, оба православные, но немцы, как Вы по фамилиям можете судить. Просто помогли, чтоб человек их крови смог покоиться с миром… достойно… Хорошие люди, сердечные, — определил отец Анисим.
— Еще от Аглаи Львовны взнос был.
— От Аглаи Львовны? — чего-чего, а такого Штольман не ожидал.
— Да, он же на пороге их… заведения умер. Вот она с… девицами и решила принять участие, — пояснил доктор. — А когда я за деньгами пришел, как и договаривались, так еще пара гостей присоединилась, анонимно, конечно…
— А в Малиновск кто его отвозил?
— Так мы с Александром Францевичем и отвезли. Господа офицеры не смогли поехать.
— Вы с Александром Францевичем?
— Да, Баллинг же человек божий был, хоть и веры иной. Александр Францевич молитву прочитал — заупокойную…
— Александр Францевич, Вы??
— Так что же в первый раз что ли, Яков Платонович? Бывало в моей практике такое. Не было священника поблизости, а кладбище было… И хоронить было нужно, нельзя было более медлить…
— Так что предали человека земле как положено. Только, конечно, скромно весьма. А вот теперь Ваш дядюшка оставил денег на надгробие, я и пришел у Вас спросить, какое заказывать…
— Я… я вообще в этом не сведущ… На немецком кладбище в Петербурге я всего раз был, да и то… по полицейской надобности… Свидетель одного дела там сторожем служил… Может, доктор Милц решит, он, думаю, в этом лучше меня разбирается…
— Ну идею я, конечно, подсказать, могу… Только вот рисовать я не мастер… Наверное, пойду отсюда к Кауфману, у него сын в гимназии уроки рисования брал, надеюсь, что поможет изобразить так, чтоб понятно было…
— Вы уж постарайтесь, Александр Францевич, а то я по делам завтра в Малиновск еду — поэтому-то Его Сиятельство мне деньги и оставил, чтоб я мастеру тамошнему ограду и надгробие заказал…
— Я Вам завтра с утра рисунок и занесу, — пообещал доктор Милц. — Пойдемте, отец Анисим, не будем больше отвлекать Якова Платоновича от дел. Яков Платонович, я зайду к Вам завтра один?
— Конечно, заходите, Александр Францевич, в любое время.
Штольман закончил бумажную работу, и перед окончанием дня на службе ему принесли телеграмму от Павла — доехали они с Анной благополучно. Телеграмма была почему-то отправлена из Петербурга, а не из Царского Села… Кто знает, возможно, Ливен поручил это сделать кому-то из подчиненных, ехавших в столицу…
По дороге домой Яков Платонович купил у мальчишки несколько газет со статьей о Его Сиятельстве и его племяннике — на всякий случай. Одну газету он пошлет Павлу, еще одну — Александру.
Калитка и входная дверь были не заперты — Яков Платонович, пройдя через двор в дом и толкнув дверь, по привычке крикнул: «Аня, я дома!» Никто его встречать не вышел. Анны дома не было, она была в Царском селе у Павла. Это он сам утром, торопясь на службу, оставил все нараспашку. Он поставил новую трость и саквояж, подаренные Павлом, у вешалки и прошел в кухню. Разжег плиту, водрузил на нее чайник, пока он закипал, умылся. Когда он сидел за столом, пил чай с последним куском пирога, полученном от Марии Тимофеевны, ему стало тоскливо. Тоскливо и одиноко — без Анны, его Анны…
Без Анны он чувствовал себя… потерянным… Подобное чувство он испытал лишь однажды, очень много лет назад… когда Ноэль уехала из Петербурга, и они расстались навсегда, а не так как с Анной — на несколько дней… Тогда он тоже не мог найти себе места. Какое-то время. Между ними была симпатия и привязанность, он восхищался Ноэль, но не любил ее, даже влюблен не был (или все же был немножечко влюблен?). И тем не менее связь с Ноэль была самой длительной — около полутора лет и, если можно так сказать, приятной. Ввиду обстоятельств их отношения не могли развиваться, но в то время он, собственно говоря, к этому и не стремился, он был слишком молод, чтоб задумываться о возможных кардинальных переменах в своей жизни. Ему казалось, что их связь могла продолжаться сколь угодно долго… Но настал день, когда Ноэль пришлось покинуть Петербург, а он не мог, да и не хотел уезжать из столицы. У него была служба, которой он был передан более чем чему-то другому в своей жизни. Он считал, что служба — это его все… пока с отъездом Ноэль не понял, что в его жизни стало чего-то не хватать, и почувствовал пустоту… Эту пустоту тогда он заполнил… службой, еще больше окунувшись в свои полицейские дела… Сейчас же никакие дела полицейского участка Затонска не могли заполнить пустоту, которую он почувствовал с отъездом Анны, его Анны… Его единственной любимой женщины, его жены… Последний раз до этого он вспоминал о Ноэль в Петербурге, когда расстался с Нежинской — думая, какими разными были те две женщины… Тогда он проходил по набережной, где иногда гулял вместе с Ноэль… И где потом не раз стоял в одиночестве… Молодой одинокий Штольман… в большом городе… Как давно это было… Уже немолодой одинокий Штольман… в маленьком Затонске… Одинокий до того момента, как он понял, что в обществе Анны Викторовны, «барышни на колесиках», которая ворвалась в его жизнь, точнее въехала в нее, он уже не чувствовал… что он один, сам по себе…
И вот он снова один, сам по себе… всего на несколько дней, и ему… очень не хватает его Анны. Нет, не для того, чтоб поставить чайник или накрыть на стол — это он мог сделать и сам, за его многолетнюю холостяцкую жизнь он худо-бедно привык вести хозяйство. Ему не хватало присутствия Анны, которая, когда он приходил домой, снимала с него шляпу, а он целовал ее, соскучившись за длинный суматошный день на службе… Анны, которую он обнимал во сне… с которой он познал любовь, а не влечение…
Нужно было чем-то занять себя. В его голову снова пришла мысль о Баллинге… Да, нехорошо получилось, столько людей приняли участие в том, чтоб его похоронить. Павел вон так сразу подумал про Баллинга, пошел узнать, что и как… и денег оставил, немало, наверное… оставил от всех Ливенов, как он сказал, видимо, от себя самого, от Саши и от Якова, раз отец Анисим пришел к Штольману за советом… А он, к кому Баллинг и ехал и вез вещи Ливенов, этим даже не озаботился… Эх, если б не молитвенник, Баллинг был бы жив… Да, а что там молитвенник? Яков так до сих пор и не удосужился изучить генеалогическое древо Ливенов…