Всё-таки живые

— На каком пункте я остановилась? — спрашиваю.

— Очнулась? На восьмом.

— Плохо. Лучевое поражение мозга. Ожоги в глубине нервных тканей, спутанное сознание. Молниеносная лучевая болезнь. Скоро станет ещё хуже.

Она бросает взгляд на монитор капсулы.

— Станет, — соглашается.

— Пристрели, — прошу потише. — Ты же сама видишь, без шансов.

— Шанс есть, — отвечает она так же тихо.

— Не лги.

— Правда, есть. Доктор пошёл вести переговоры на этот счёт.

— Кто возьмётся лечить далека? — это просто смешно.

— Другие далеки.

И тут меня пробивает на ржач. Это от дисфункции мозга, но я хохочу, как ненормальная. Как далек Каан. Они что, всерьёз считают, что за меня возьмётся хоть кто-нибудь из наших? Бред и чушь. В таком состоянии, как у меня, делают одну вполне определённую инъекцию, а через двадцать рэлов отправляют тело в захоронку для радиоактивных отходов.

— Прекрати истерить, или я тебя тресну по поджаренным мозгам, — заявляет Ривер с изрядной долей обещания. — Муж говорит, у Новой Парадигмы есть возможность тебя вылечить. И далеки ему довольно ощутимо задолжали, чтобы потребовать вернуть этот долг. Начиная с помощи в аресте Давроса и нейтрализации Изолятора.

— И он собирается потратить такие козыри ради меня? — ужасно, когда не можешь контролировать свои эмоции, но я продолжаю смеяться, как безумная, и не могу остановиться.

— Да, ради тебя. Даже после того, что ты вытворила, — серьёзно отвечает Сонг.

Я наконец с трудом беру себя в ложноручки.

— Мы ошиблись, Ривер. Мы так ошиблись, пойдя на поводу у стереотипов. Амариллам не нужен был взрыв…

— Знаю. Мы всё слышали через камеру. И видели, кто на самом деле устроил аварию. Но если бы ты не остановила альвегиан, к утру электростанции СССР уже работали бы на них, а следом и все евразийские… И кстати, они пытались переработать взрыв в биоизлучение, пока их не проварило паром на три четверти массы корней, так что в конечном итоге наши усилия не пропали даром, а часть взрыва оказалась погашенной. Если бы не это, тут бы и третий блок уже прихватило, и машинный зал бы уже весь горел. А так персонал успеет остановить внутренний пожар и предотвратить вторую аварию**. Давай немного повысим подачу поддерживающей смеси, — она стучит по клавишам.

В голове проясняется ещё больше, даже возвращается спокойствие.

— Так лучше?

— Лучше. Но ненадолго, — действительно, на поддерживающей терапии долго не протянешь. Пора потихоньку проявляться лучевым ожогам, тогда и начнётся самое веселье. Я, должно быть, неплохо крутанулась вокруг своей оси над шахтой реактора, так что они полезут по всему телу. Во всяком случае, уже посмуглевший ядерный загар совершенно равномерен, а значит, и волдыри везде повыскакивают. С радиацией шутки плохи. Далек гриль, вот как это называется.

В медотсек всовывается Фёдор, чьи щёки и лоб тоже утратили клубничный тон:

— Вы тут как?

— Хорошо, — говорит Ривер.

— Плохо, — одновременно с крёстной говорю я. И мы с ней мрачно переглядываемся.

— Дайте-ка гляну, какой тут разъём для автономного источника питания, — Скворцов подходит к капсуле и нагибается, исчезая из поля зрения.

— Что, они договорились?

— Ага… Встреча через сорок минут. Доктор сейчас пытается расшифровать показания камер с АЭС, а я пока готовлю автономный генератор.

— Есть результаты с камер? — спрашиваю. Надо чем-то занять плавящийся мозг. Пока он работает, я знаю, что ещё жива.

— Есть, но странные. Доктор говорит, что там время-шремя, – доносится глухо, откуда-то из-под меня.

— В смысле? — спрашивает Ривер.

— В прямом. Были корни — нет корней, аккурат перед тем, как в коридорах должны появиться люди. Тот, кто их удалил, двигался со скоростью, превышающей скорость захвата изображения камерой. А значит, ускорял собственное время. Доктор пытается сейчас покадрово прощёлкивать, может, хоть что-то где-то уловилось… Таньк, про Пашку — правда?

— Подтверждаю. Я восстановила заблокированный участок памяти перед тем, как выдвинуться на АЭС. Он погиб.

Судя по паузе, Фёдор проглатывает ругательство.

— Что ж я Вовке-то скажу…

— Скажи как есть, — Ривер отводит взгляд. — Погиб, спасая Землю.

— Отец рассказывал, на войне самое страшное было — писать похоронки, – Скворцов наконец выныривает из-под реанимационной капсулы.

— Знаю. Приходилось.

— А мне вот ещё не приходилось.

Они смотрят друг на друга, пожилой мужчина и молодая женщина. Я вижу в их взглядах боль и понимание друг друга, но до сих пор не чувствую механизмов, по которым возникла эта боль. Наверное, что-то есть в низших, что нам не понять никогда. Знать — да. Просчитать мы можем очень многое. Но знание не равняется пониманию, когда угадываешь интуитивно, а не хватаешься за формулы. Как ни играй в эмоции, а поймать эти мелочи невозможно. Движение светил, соотношения макромира и микромира, баланс энергии и энтропии — всё это настолько проще мыслительных процессов, протекающих за черепной коробкой двуногих!..

А если взять старый добрый метод экстраполяции, то им так же непонятны мы. И это факт. Да, они точно так же просчитывают по известным им алгоритмам наши действия, и это заставляет их восклицать: «Эти далеки такие предсказуемые!..» («Эти низшие такие предсказуемые!..» — копирайт Чёрных далеков). Но понимают ли они, что именно нами движет? Вряд ли. Мы как два полюса — материя и антиматерия, и до конца никогда не сойдёмся.

Мы не сойдёмся даже в самом простом — в наличии или отсутствии боли по поводу гибели гуманоидной ювенильной особи. И просто в отношении к факту её гибели.

— Пойду, закончу начатое тобой, — говорит вдруг Ривер, обращаясь ко мне. — Надо же позвонить знакомым на Лубянку и рассказать о произошедшем. Кто ещё погиб вчера ночью?

У Ривер и Доктора есть знакомые даже в КГБ? Почему-то меня это не удивляет.

— Все, кто был на электроподстанции. Два диспетчера, участковый милиционер, водитель милицейской «Волги», Фадеевы — бабушка и внук. Отец и мать семейства были «распылены» амариллами раньше, в их доме, — не совсем корректная информация, но детали сейчас не важны, спецорганам нужны только данные, в каком виде искать трупы и где.

— Анохину, что ли, сообщишь? — полуиронично спрашивает Фёдор, пряча за кривой улыбкой боль.

— Ему самому. Кто ж ещё там с Доктором лично знаком и работал в паре… Тебя светить не буду, у него от фамилии «Скворцов» до сих пор глаз дёргается.

— Вот и чини ему после этого видеомагнитофон, — хмыкает Фёдор. — Так-с, с разъёмом всё понятно, пойду готовить аккумулятор. А ты всё-таки намекни Серёге, что мне нужен откос от работы за прошедшие сутки. Сегодня-то суббота, а вчера у меня был рабочий день, и я его с вами пропустил.

Не могу удержаться:

— Мы же звонили в институт, и там все думают, что ты лежишь с расстройством желудка.

— Да кто в это поверит, птичка наивняк… А строгача получать неохота. Пусть Серёга Анохин отмажет по своим каналам, зря он, что ли, теперь генерал… Я, может, за него его работу сегодня сделал.

— Он и за это тебя не простит.

— Не простит, но всё равно завалится с бутылкой армянского в ближайшие дни и станет вытрясать подробности. Знаю я его, это же Анохин…

Похоже, у них гораздо больше общих воспоминаний, чем можно было бы подумать. Жаль, мне ничего не известно об этих приключениях Доктора, ведь даже далеки не всё о нём знают. Да, наверное, и невозможно узнать всё — слишком уж Хищник особенная персона. Теперь вдруг становится понятным один старый разговор, ещё в первый год, проведённый на Земле, когда Фёдор попросил меня просидеть холодный февральский вечер в сарае и не светиться перед гостем. Которого, кстати, звали Сергеем. У меня тогда чуть система обогрева не отказала, но теперь выясняется, что оно того стоило: прожжёного КГБшника, который «в теме», не купишь ни фильтром восприятия, ни сказочкой про робота-домработницу. Он бы вмиг просёк, что в Валентиновке поселился далек. И что бы из этого вышло, даже страшно подумать.