Всё-таки живые

«Ты тоже брошенная?»

Я не нужна не только Империи. Я даже Доктору и Ривер не нужна, а больше в этом мире у меня никого нет. У меня даже право на смерть отняли без моего на то согласия. Да, Металтрону было сильно проще, он мог хотя бы умереть, когда у него отняли надежду. Даже было кому отдать приказ о самоуничтожении, Вселенная явно его любила. А у меня вот не хватает решимости развинтить скафандр на детали и каким-то образом их уничтожить, а потом кинуться под колесо грузовика. Трусость не даёт. Одно дело, короткий «бах» и всё чисто, там даже испугаться не успеешь. А долго и поступательно подготавливать своё самоубийство — нет, это страшно. И никто мне не поможет, потому что жизнь не любит трусов и подлецов.

«Ты тоже брошенная?»

А ещё был далек Сэк, который занимался всякими гадостями. Но кое-что в его методах представляет интерес — это попытка ассимиляции. Для того, чтобы создать базу в Нью-Йорке, Культ Скаро должен был худо-бедно ассимилировать с местным населением или хотя бы попробовать поискать общий язык с посредниками между собой и низшей расой. Думать, как земляне, просчитывать ситуацию, как земляне...

«Ты тоже брошенная?»

В конце концов, данная семья — единственное, что у меня есть и на что я могу опереться. А этот мальчишка — словно эхо меня самой на проклятой отсталой планете. Я могу попробовать интегрироваться в общество землян, используя его в качестве контрольного образца. Научиться думать и действовать, как землянин. Я ведь больше не далек. Я вычеркнута из всех списков, и ни один уроженец Скаро не признает меня своей. Я больше не далек и должна сама решать свою судьбу. Мне необходимо куда-то встроиться, иначе я сойду с ума. Не могу быть сама по себе, за полтора года одиночества я поняла это прекрасно. Надо приспосабливаться к окружающей среде, чтобы выжить.

Просто я хочу жить, даже если никому не нужна.

Цель: корректировка менталитета и интеграция в семью.

Приказ: начать эксперимент.

Исполнять приказ!

Подчиняюсь».

Пятидесятипроцентная заглушка эмоций была явно недостаточной. Зря я думала, что проскучала эти два года. Нет, это была тяжёлая депрессия, требовавшая медикаментозного вмешательства, частично обеспеченного мне встроенным медблоком, а также какой-то психологической разгрузки. И я нашла её в бегстве от реальности, в попытке стать человеком. Жалкая дура! Слабая жалкая дура!

Между тем перед внутренним взором разворачивается ещё одно воспоминание.

«— И в тот же миг влюблённое созданье, включив форсаж, умчалось на свиданье, — весёлый голос из телевизора заставляет меня поморщиться, хотя Пашка с хохотом валится на диван, дрыгая ногами, а Фёдор улыбается.

— Нет ничего смешного, — говорю.

— Почему?

— Объясни, как можно снимать комедию про войну? Война — это работа, причём грязная. В ней нет ничего весёлого. Почему вы снимаете игровое кино в лёгком жанре о самой страшной войне вашего века, объясни-и?

Фёдор чешет в затылке.

— Ну, понимаешь, наверное, потому, что люди не могут не смеяться. Говорят, смех снимает стресс. Даже на войне, отец рассказывал, было место шуткам. К тому же фильм не очень весело закончится.

— А ты воевала? — спрашивает Пашка с любопытством, забыв о кино.

— Подтверждаю, — говорю.

— А где? А с кем? А они злые были?

— Кто, земляне? — усмехаюсь, потому что здесь по человеческим параметрам положена усмешка. До Павла медленно доходит, но задать дополнительные вопросы я ему не даю, сама продолжаю. — Да, я воевала с землянами. И ещё много с кем. Нас не зря называют «поликарбидной чумой космоса». С вашей точки зрения, я нацист и завоеватель, ваш враг.

— Ур-ра! За наших! За Родину! — орёт этот мелкий придурок и радостно прыгает на меня, молотя кулаками. — Я тебя победил! Сдавайся!

Я не реагирую на его дурачество. Нормальный далек, конечно, тут же бы размазал мальчишку по ближайшей стене за предложение о капитуляции, но меня-то изгнали, и я пытаюсь прижиться на другой планете. Поэтому лучше промолчать.

Фёдор тянется за пачкой сигарет: пока нет жены, он пользуется ситуацией и курит в доме.

— Сейчас-то ты не там, а тут, — замечает он, чиркая спичкой. — Сделаем вид, что я ничего не слышал и ничего не знаю.

— Почему? Я не понимаю. Я — ваш враг...

— Потому что сейчас мы с вами ещё даже не повстречались.

— Ошибка, мы уже несколько раз посещали вашу планету, и если земные спецслужбы услышат слово «далек», они вам весь посёлок перемесят танками. Но открытые военные конфликты с Землёй действительно в будущем.

— Значит, у нас есть основательная причина молчать, — неожиданно широко улыбается Фёдор. — Если во время боя погибнет любимый сервиз Мари, она нам всем такое устроит, что никакие танки не спасут.»

О, да. Теперь я верю, что Мари способна броситься на танк с кухонным ножом и выйти победителем. Тогда я это восприняла, как несмешную шутку. Я вообще земные шутки долго не понимала, и мои первые попытки внедриться в человеческое общество были изрядно неуклюжими. А это был первый раз, когда я что-то рассказала о себе и тут же натолкнулась на нерасчётно-позитивную реакцию, хотя ждала отторжения. Дальше больше...

«— Значит, это — запись музыки? — белые листы, разлинованные и испещрённые непонятными значками, раскиданы по крышке пианино. Несмотря на то, что графические символы мне незнакомы, я всё же улавливаю в них систему.

— Да. Положение ноты относительно нотного стана — это высота звука. Форма и цвет нот — длительность. Целая, половина, четверть, восьмая, шестнадцатая... Повышение или понижение звука на полтона... Цифры в начале строки — размер. Ну, ритм, тебе так, наверное, понятнее.

— Типа двоичной системы, — пытаюсь вникнуть я, вызывая недоумевающий взгляд хозяйки помещения. — Здесь есть что-то от математики и программирования.

— Я тебе сейчас фуги Баха найду, вот где алгебра, — она принимается рыться по полкам. — А у вас какая музыка?

— У нас нет музыки в вашем понимании, — отвечаю, продолжая вникать в нотную грамоту и пытаясь синтезировать внутренним слухом то, что вижу фоторецептором. Полученное не складывается в единую картину, однако нотная запись явно имеет алгоритм, это интригует. — У нас другое.

— Что?

— Дай радиоприёмник, покажу.

Пара рэлов, чтобы аккуратно снять корпус, подключиться через контакты манипулятора к динамику и подъехать к окну, где сияет полуденный диск местной звезды.

Мари, забыв про поиск обещанных алгебраических нот, долго вслушивается в незнакомые ей звуки, прежде чем спрашивает:

— Что это?

— Выражаясь понятным тебе языком, песня твоего солнца. По-нашему, это просто электромагнитное излучение небесного тела, переведённое в слышимый диапазон. У каждого космического объекта свой индивидуальный, уникальный звук. Нам нравится улавливать логику и систему в... этой песне.

— Слушай, — она садится под стеллажом, задумчиво-восхищённо слушая гул и звон, льющийся из динамика. — Это потрясающе. Смотри, вот мужской хор тянет на басах... А это вступило женское меццо-сопрано, и вдруг колокол — бом-м! — она взмахивает руками. — И ещё раз, бом-м! А это флейта-пикколо — «фиу-фиу-фиу»... Это же настоящая музыка, музыка небесных сфер! А ты можешь сделать так, чтобы моё радио всегда её играло?

— Надо изготавливать другую антенну, но если вашими средствами и с вашими материалами, то это привлечёт внимание. Лучше я тебе специально буду давать прослушивать небесные объекты, когда захочешь.

— А как звучит твоё солнце?

Вздрагиваю.

— Я не посмела бы его слушать даже в записи, — говорю.

— Почему?

— Потому что... Его частоты были использованы для модуляции голоса нашего правителя. А я — изгнанная... Я его подвела.

— Король-солнце? — тихо спрашивает она. Ну да, с кем ещё может проассоциировать такое француженка-роялистка из прошлого?

— Это плохое сравнение. Карл Великий или Наполеон подошли бы чуть больше. Но даже они не значили для своей страны столько, сколько наш Император значит для нас. Хотя он тоже имеет право сказать: «Государство — это я», но в другом контексте. Потому что он знает всё о каждом из нас. И каждому находит его место и его роль. Он — наш идеальный правитель.