Разведчики

К ногам Синюхина посыпалась земля. Он поднял голову и увидел сползающего к нему Акошина.

— Живой?! — невольно вырвалось у Ивана Титовича.

— Чуть живой, — сознался фельдшер. — Раненые есть?

— Пока нет. Он сейчас тот край крошит, должно, скоро и до нас дойдет.

По цепи передали: неприятель выкатил на открытую позицию орудие и прямой наводкой бьет по блиндажу, в котором находились раненые.

Акошин молча выбрался из окопа и ползком стал пробираться к лазарету. Синюхин также молча последовал за ним. Он старался держаться как можно ближе к Акошину, который полз, используя естественные прикрытия. «Вот человек, — думал Синюхин, — другой по своему медицинскому образованию сидел бы в укрытии да делал перевязочки, не клятый и не мятый, а этот все блиндажи облазит, все окопы…»

Резкий свист снаряда заставил сильнее забиться сердце. По звуку Синюхин знал — разрыв будет где-то рядом.

— Товарищ военврач, ложитесь! — хотел крикнуть Синюхин, может быть, даже крикнул — этого он не мог вспомнить, и, вскочив, бросился на Акошина, придавил его к земле.

Взлетевшие комья ударили Синюхина по голове, по спине, по ногам. «Конец, — подумал он, — отвоевался!»

Акошин сделал попытку освободиться, но Иван Титович продолжал закрывать его собой.

— Пусти, задушишь! — прохрипел фельдшер. — Ты что на меня навалился, со страху, что ли?

Синюхин даже не обиделся на такой вопрос. Не чувствуя боли, радостно проговорил:

— Цел! Ей-богу, цел! — и серьезно добавил: — Вы тут один, и человек нужный, а нас вон сколько!..

Вспомнив все это, Иван Титович тепло проговорил:

— Пришлось с товарищем Акошиным вместе повоевать, это верно.

— Боевой военфельдшер, — откликнулся пограничник, — орден и медаль имеет.

— Собрал уже, товарищ старший сержант… — опуская пулемет на стол, сообщил молодой боец.

— Готово, — доложил и второй.

Не спеша Синюхин осмотрел сначала один пулемет, потом другой, одобрительно кивнул.

— Правильно. Разведчик должен знать все виды огнестрельного оружия. Хороший разведчик даже танком должен уметь управлять, — вспомнил он рассказ покойного политрука Иванова о пограничнике Богатыре. — Только быстрее надо собирать, ребята. В бою каждая секунда дорога. Задержку надо уметь устранять, как говорится, между двумя выстрелами… Разойдись! — тихим баском скомандовал Синюхин. — Армас, проследи за уборочной.

Заложив привычным движением большой и указательный пальцы за поясной ремень, Синюхин расправил складки гимнастерки, сдвинул на правое ухо пилотку и пошел на ПМП. «Товарищ Акошин, вот это да! Узнает ли меня?» Синюхин остановился, посмотрел на свою грудь, потер обшлагом ордена и снова зашагал.

Пункт медицинской помощи шестой заставы, теперь роты, был расширен и обслуживал несколько подразделений части полковника Усаченко. Это была обширная землянка, замаскированная елями и соснами. Рядом находилась бревенчатая банька с дезинфекционной камерой. С землянкой-госпиталем она соединялась крытым коридором.

Перед входом Синюхин еще раз поправил обмундирование, пилотку и, волнуясь, постучал.

— Войдите! — послышался зычный ответ.

— Он, Акошин! — прошептал Синюхин и лицо его расплылось в широкую улыбку. Открыв дверь, он переступил порог. Слова приветствия застряли в горле. Стоя у порога, он смотрел на знакомого санитара, прозванного в полку «Медиком» за страсть лечить больных самостоятельно.

— Слышь, браток, а где же новый фельдшер? — наконец спросил Синюхин. Обидно стало, что увидел не Акошина, а Медика.

— В бане моется. Что там у тебя? — санитар наклонил голову вперед и посмотрел поверх очков на вошедшего. — Кое-чего и я умею, — многозначительно проговорил он. — Живот, что ли? Подойди поближе.

— Здоров я, — отмахнулся Синюхин. — Мне военфельдшера повидать охота. Пойди, друг, спроси, подождать мне, или после бани отдыхать будет?

— Как же это я пойду? Купается военфельдшер.

— Ну так что?

— Эх ты, непонятливый, — покачал головой санитар и протянул: — Девушка ведь военфельдшер-то, а ты — «пойди».

— Девушка? Тогда уж непременно товарищ Данюк! Вот это новости! — радостно рассмеялся Синюхин. Басистый смех глухо прокатился по землянке.

— Что твоя иерихонская труба, — засмеялся и санитар. — И не хочешь, да захочешь.

— Кроме товарища Данюк, у меня и барышень знакомых нет… — Синюхин вдруг остановился: «А что, если это не „цыпленок“, а Зоя Михайловна?.. Да нет, она сюда не приедет».

— Здравствуйте, товарищ Синюхин! — еще за дверью крикнула Катя. — Услышала ваш бас…

— Здравия желаю, товарищ военфельдшер, — сдержал голос Синюхин, пропуская Катю.

Катя вошла, склонив набок голову. Она просушивала полотенцем мокрые волосы. Пожимая Синюхину руку, тряхнула ими, и они рассыпались по плечам. На лоб легли два смоляных завитка, возле которых резко выделялась седая прядь. Синюхин видел Катю стриженой, а сейчас, с длинными пышными волосами, она казалась очень красивой. Захотелось еще раз поздороваться с ней во весь свой могучий голос. Нахлынувшие воспоминания пробудили отцовскую нежность. «Беречь ты ее должен, Петр», — подумал он. И оттого, что Катя была дорога Шохину, Ивану Титовичу она казалась родной. Да и мог ли он относиться к ней иначе! Катя была свидетельницей многих его горестей в начале войны; это она утешала и ободряла его как могла; это она не выдала его намерения убежать из госпиталя на свою заставу… Немного таких девушек на свете!

— Я так обрадовалась, когда услышала ваш голос, — искренне призналась Катя. — Очень боялась, что не найду вас на заставе. Моя землянка здесь рядом.

На пороге Катя остановилась, подняла на Синюхина черные глаза, опять протянула руку:

— Иван Титыч, дорогой, как я рада вас видеть! — И вдруг лицо ее стало каким-то замкнутым. — Идемте, — с трудом проговорила она и быстро направилась к своей землянке. Ей стало очень тяжело: Синюхин — без Петра… а ведь раньше они были неразлучными… — Давайте посидим здесь, — предложила Катя, указывая на сколоченную из жердей скамейку. — Смотрите, какое солнце… — И прикрыла рукой глаза.

— Не простудиться бы вам после купанья. Не смотрите, что июнь месяц, ведь север здесь, — по-отечески ласково предупредил Синюхин. Он видел радость Кати, потом грусть и даже мелькнувшие слезы. «Про Петра вспомнила». — Он и сам тосковал о друге, а ведь Катя любила Петра.

— Как там товарищ старший лейтенант? Поправляется?

— Поправляется, привет вам передавал. Все сюда к вам рвется…

— Мне привет!? — растроганно переспросил Синюхин. — Вот за это спасибо! Получил он наше письмо? Всей заставой писали. — Как старый пограничник, Синюхин продолжал называть разведвзвод заставой.

— При мне и читал. Письмо с заставы было для него лучше всякого лекарства. Поправляется наш товарищ Марин, — повторила Катя. — Есть там замечательный доктор, Аветисов по фамилии. Он его и лечит. Любят нашего начальника и там.

— Как не любить такого командира.

— Невеста к нему приезжала.

— Зоя Михайловна? Фу ты, сколько новостей! Теперь товарищ старший лейтенант наверняка выздоровеет… Ну, а что от Петра? — очень тихо спросил он.

— Недавно письмо было. Спрашивал о вас. Готовится к операции… Теперь долго не будет писать.

— Одно-то письмо я от него получил, — в голосе Синюхина послышалась обида. — Так, записочка — десяток строчек. Должно, новые дружки нашлись.

— Не обижайтесь, дорогой, не забыл он вас. В каждом письме у меня спрашивает. Знаете пословицу: старый друг — лучше новых двух. Трудно Петру, трудней, чем нам: сами понимаете, на какую работу пошел. Не хмурьтесь, товарищ Синюхин, лучше расскажите, как здесь, на заставе?

— Нового много… — неопределенно ответил Синюхин. Его расстроили воспоминания о Шохине. — Приходите к нам, старослужащие очень рады будут, — он посмотрел на Катю сверху вниз, встретился взглядом с ее глазами и прочел в них то, что Катя хотела бы скрыть не только от него, но и от себя — тревогу за Петра.