Страница 58 из 86
…Сквозь дрему Зюзин слышал звуки тальянки — и ему казалось, что он, молодой, ловкий, быстроногий, играет с девушками на лугу. Парни уже все устали, повалились на траву, и только он никак не угомонится, нет ему усталости. Девушкам это нравится, они кричат уставшим париям что-то обидное и снова пускаются с Зюзиным наперегонки. Но убежать от него невозможно, он быстро ловит их, и они, горячие, ясноглазые, трепещут в его сильных руках Особенно одна из них очень приятна Зюзину. Она нарочно попадается ему в руки чаще других, и он все смелей заглядывает в ее глаза, все сильней и уверенней прижимает ее молодое задорное тело…
Зюзин открыл глаза и несколько минут лежал бездумно. Постепенно очарование сна прошло, он ясно услыхал голос Худолеева, говорившего, что закончилась их спокойная жизнь, — завтра вперед. Зюзин сразу представил себе разбитые дороги, а то и развороченное бездорожье, натужные, срывающиеся ноги лошадей, надсадную маету ездовых и, странное дело, почувствовал облегчение. За заботами, за усталостью, думалось ему, быстрее забудется все.
Он поднялся и поморщился от боли, — спал он неудобно, на спине. «Но ничего, теперь уж не до сна будет».
Был вечер, удивительно тихий и теплый Ездовые курили и скупыми словами обсуждали сообщение Худолеева. Зюзин подошел ближе, на него посмотрел только Худолеев, кутавшийся в накинутую на плечи шинель. Зюзин обратил внимание, что Шурочка сидела одна, Петьки нигде не было видно. Удивляясь тому, как это у него произошло. Зюзин подошел и сел рядом с Шурочкой, о чем-то спросил ее. Она ответила ему очень охотно, — лучше даже, сердечнее, чем раньше, когда он устраивал ее жилье. В сумерках лицо Шурочки показалось ему таким родным и доступным, что в груди его сладко отозвалось: уж не она ли пригрезилась ему во сне?
Густой, прокуренный голос Мосева произнес:
— Значит, опять ломать лошадей…
Худолеев отозвался неуверенным слабым тенорком:
— Пока сказали так. Может, еще какие распоряжения будут…
Мосев неожиданно, как это часто бывало у него в разговоре, сказал:
— Дома, на задах, у меня банька стоит. И каменка же!.. Во сне почему-то стал часто видеть.
Где-то в стороне подала тонкий певучий голос тальянка. Все повернули головы. Трогая клавиши инструмента, медленно подходил Петька. Зюзин почувствовал, как подобралась, насторожилась Шурочка. «Ждала…» Петька подошел, развязно отставил ногу.
— Ну что, зазнобушка, пойдем, что ли. Поиграю тебе напоследок. Завтра, думаю, не до этого будет.
Зюзин весь похолодел, — настолько это показалось ему вызывающе бесстыдным. Смешалась и Шурочка.
— Поиграл бы здесь. Куда идти…
— Здравствуйте! — уязвленно усмехнулся Петька, зная, что сейчас ему никак нельзя посрамить своего молодечества. — Пошли, пошли. Чего еще!
И, не давая ей сказать, он повернулся и пошел. Зюзин сбоку наблюдал за Шурочкой. На лице ее были стыд и отчаяние, она несколько раз подняла и опустила голову. Петька уходил, не оглядываясь. На его сильном плече чернел ремень тальянки, он шел и наигрывал… Внезапно Шурочка решилась, — вскочила и, путаясь ногами в траве, мелко-мелко заспешила вслед за Петькой. Смотреть, как она с опущенной головой догоняла его, было нехорошо. Вот она догнала, коснулась его руки и что-то сказала, заглядывая в лицо. Петька, не переставая наигрывать, продолжал идти все тем же уверенным, ровным шагом. И все увидели, что Шурочка смирилась — молча и покорно пошла рядом.
— Вот как их, сучек, надо! — желчно хохотнул кто-то из ездовых.
Заворочался Худолеев, надежнее запахиваясь в шинель, вздохнул:
— Молодежь пошла… И что только из нее будет!
— Война, мужички, война, — с позевотой произнес мирный голос. — С нами-то еще незнамо что будет, а бабам рожать да рожать придется.
Минуты через две — после того уже, как Худолеев, поднявшись, отдал кое-какие распоряжения, а Зюзин ушел на пост — ему сегодня выпало в ночь, — минуты через две лохматый Мосев, заволакиваясь махорочным дымом, мрачно усмехнулся:
— Да, а чудно глянуть бы на нас на всех после войны!
— Стой! Кто идет? — по-уставному строжась, крикнул Зюзин срывающимся фальцетом. Винтовку он неумело вскинул на руку.
Шаги приближались.
Зюзин снова крикнул в ночную лесную темь, на этот раз испуганно, и начал судорожно дергать затвор.
— Ладно, ладно тебе… Свои, — отозвался усталый голос Петьки.
Забыв опустить винтовку, Зюзин молча смотрел, как появились две фигуры и, прошелестев по влажной траве, прошли мимо него. Шурочка, зябко поводя плечами, мелко прошагала с опущенной головой. Зюзин потерянно потоптался, отошел в сторону. Ему вдруг подумалось, что сейчас он мог что-то изменить и не сообразил, не догадался… Но что он мог изменить? Каким образом?.. Нет, теперь ему уже ничего не изменить.
Скоро он стал различать тусклое мерцание склоненного к земле штыка и понял, что светает. Стали мельчать звезды, неясно обозначаться верхушки деревьев. Далеко-далеко ему почудился мягкий гул канонады, и это напомнило, что сегодня они снимаются с места. Соберутся, тронутся — и все. Что-то еще будет потом…
Гул прокатывался в отдалении ело слышно, и Зюзин скоро привык к нему.
Утро занималось свежее, ясное; обильно пала роса. Сапоги Зюзина были мокры, но он ходил и ходил по непримятой дымчатой траве, оставляя позади себя неровный разбуженный след. Несколько раз он прошел мимо землянки Шурочки, — там было тихо. Зюзин вспомнил, как он хлопотал, как сердечно относилась к нему тогда Шурочка и как вообще все могло быть чисто, просто, незамаранно. Он постоял, поднял кверху бледное лицо с похудевшими висками. В затылок уперся жесткий, торчмя стоявший воротник шинели. На лице Зюзина жили только огромные беспокойные глаза… Потом он решился и неслышно ступил на земляную ступеньку; их было три. Неожиданно зацепился за порожек штык, и винтовка больно поддала Зюзину под локоть. Он испуганно замер, но в землянке по-прежнему было тихо. Тогда он вошел.
В темной землянке стояла предрассветная, кидающая в сон духота. Приглядевшись, он увидел Шурочку. Она спала не раздеваясь. Одна нога ее свесилась на земляной пол, юбка над коленом поднялась, но Зюзин, только отметив это, медленно наклонился к ее лицу. Шурочка спала неспокойно. По лицу ее пробегали короткие судороги, порой оно становилось жалким, просящим, — будто и во сне она вела какой-то неприятный разговор… Зюзин взял винтовку в другую руку, тонкими чуткими пальцами прикоснулся к завитку волос на лбу Шурочки, провел по неспокойным бровям. Во сне она резко повернула голову, Зюзин отдернул руку. Шурочка медленно разлепила глаза, с минуту сонно смотрела на замершего человека в шинели и с винтовкой. Потом сон слетел с нее, — Шурочка испугалась.
— Кто это? — она вскинулась, отпрянула к стенке… — Господи… Ну, чего тебе? Вот еще глупости-то… Шел бы лучше. Да иди, иди, а то еще увидят.
На его худое длинное лицо, в мерцавшие строгие глаза она старалась не смотреть.
Ей было неловко, снова одолевал сон, и она еще раз сказала, чтобы он уходил.
— Часовой! — раздался вдруг снаружи тревожный голос Худолеева. — Часовой, черт!
Зюзин вздрогнул. Шурочка раздраженно напустилась на него, — сон у нее прошел окончательно.
— Ну что? Говорила же… Вот теперь!.. Ух… зла не хватает!
Говорила она шепотом, лицо ее было неприятно.
Зюзин мешковато побежал из землянки.
Серый, измятый, плохо спавший ночь Худолеев топтался на том месте, где полагалось быть часовому. Увидев Зюзина, покачал головой:
— Зюзин, голова садовая, ты понимаешь, что делаешь? А? Да ведь тебя…
Но в покорно стоявшем солдате была такая великая степень побитости, что это заметил даже Худолеев. Он махнул рукой:
— Ладно уж… Но — смотри. Смот-ри у меня!
И, заворачиваясь плотнее в шинель, Худолеев ушел.
Зюзин прислонился к дереву, закинул голову. Страшная усталость навалилась на него, ему хотелось лечь, закрыть глаза и забыться, забыть обо всем, что происходит на этой жестокой земле.