Ученик мага

Жилище ужасное, как ни посмотри. Я стоял и думал: согласно Женевской конвенции, в нем нельзя даже военнопленных содержать. Дхоби терпеливо ждал ответа. В конце концов, я-то не военнопленный, – решил я. – Да и красть у меня к тому времени было нечего, так что тоже не страшно.

– Хорошо, – кивнул я хозяину-дхоби. – Я согласен, но прошу считать это актом добровольного умерщвления плоти – буду как Томас Бекет, который носил под одеждой кишащую вшами власяницу. Что-то мне подсказывает, что Беккет чувствовал бы себя у вас как дома, – пошутил я.

Но дхоби давно уже потерял нить моих рассуждений – по-английски он совсем не говорил. Он снова улыбнулся, послюнил пальцы и потер их друг о друга, красноречиво показывая, что плату следует внести вперед. Я достал мятую купюру и отдал ему.

Снаружи, всего в нескольких метрах от Ганга сидел на корточках молодой садху. Одежды он не носил, все его тело покрывала корочка пепла, заплетенные в мелкие косички волосы сбились в колтун, а на лице начертаны эзотерические символы. Дхоби почтительно поздоровался с подвижником. Приветствие, впрочем, осталось без ответа. Вместо того, чтобы поздороваться, подвижник достал свой чилам – маленькую глиняную трубку – и глубоко затянулся. Угольки в трубке на мгновение ярко разгорелись, и посвященный выдохнул густое облако дыма с характерным запахом марихуаны.

Первым делом я искупался в баке дхоби, чуть не сварившись заживо, а потом отправился гулять по улицам Варанаси.

В вестибюле фешенебельного отеля обнаружилось отделение банка, и там мне согласились помочь с переводом денег. По каким-то необъяснимым причинам за деньгами я должен был явиться в их калькуттское отделение. Потом я направился в полицейский участок – заявлять о пропавшем паспорте и ограблении в поезде. Тут мне пришлось пройти через унижение: около тридцати офицеров всех званий собрались послушать очередную историю об экспрессе Фаракка.

Вечерело. Я брел через маленькие рыночки в сторону гхатов и реки.

Свернув с относительно широкой улицы в пустынный переулок, я набрел на небольшие мастерские. В тесных помещениях, сгорбившись за ткацкими станками, сидели женщины. Среди них несколько молоденьких – едва за двадцать – но в большинстве своем немощные старухи. Все они носили простые белые сари. Никаких украшений. Некоторые были обриты налысо. Я уже слышал об этих всеми позабытых женщинах – вдовах Каши.8

В индуизме считается: вдовы находятся вне каст, нередко их называют колдуньями. Говорят, всякого, кто осмелится с ними заговорить, ждет великое несчастье. От них отказываются родные, отворачиваются даже самые близкие друзья, так что ежегодно они тысячами стекаются в Варанаси доживать свои дни. Лишь некоторые решаются наложить на себя руки – ведь самоубийство лишает надежды на достижение просветления.

Вы обязательно увидите их на людных улицах, на широких каменных гхатах – повсюду. Одни протягивают руку, прося подаяния, другие слишком горды, чтобы побираться. Те же немногие, кому удается найти работу, обречены на тяжелый физический труд в нечеловеческих условиях за мизерную долю тех денег, что платят обычным работникам. Но мало того, многие подвергаются еще и оскорблениям, насилию со стороны недобросовестных работодателей.

За одним из ткацких станков скрючилась молодая женщина. Лицо у нее будто окаменело, подушечки пальцев окрашены хной, нос крупный, на подбородке полумесяц шрама. Не осмеливаясь поднять взгляд, она изо всех сил старалась не отстать от остальных ткачих. Звали ее Девика. В тринадцать лет Девику выдали замуж за человека на двадцать два года старше, так что овдовела она рано. Три года назад, после смерти мужа свекровь обозвала ее колдуньей и выставила из дома.

Как и все здешние вдовы, Девика, которой к тому времени было двадцать три, ожидала дня, когда Бог призовет ее в рай. Она знала: возможно, предстоит прожить в Варанаси не один десяток лет – в индийском обществе вдовы крайне редко выходят замуж повторно.

По иронии судьбы вдовы – относительно новое явление в Индии. До 1828 года, когда англичане объявили ритуал сати вне закона, вдовы оканчивали жизнь на погребальных кострах своих мужей. Отмена этого варварского обычая обернулась тем, что неприкаянные вдовы съезжались в Город Света. На берегах Ганга они начинали новое существование в ожидании естественной смерти.

– Свекровь, – Девика, убедившись, что хозяина мастерской нет поблизости, продолжила шепотом свой рассказ, – продала все мои вещи. Дала мне билет в вагон третьего класса до Варанаси и поклялась выколоть мне глаза, если я посмею вернуться.

Девика не отрывала взгляда карих глаз от пола, вспоминая эту сцену.

– Когда я сюда попала, то первое время чувствовала себя как прокаженная. Люди плевали мне вслед, выкрикивали оскорбления. Матери шептали детям: «Не подходи к ней, она заразная!» Я благодарю Бога за то, что он послал мне эту работу. Работа, конечно, тяжелая, но это работа. Я каждый вечер молюсь о скорой смерти.

Услышав мой глупый вопрос, не думает ли она о повторном замужестве, Девика невесело улыбнулась.

– Да как же мне опять замуж, – смутилась она. – Нет, это невозможно. Я ведь вдова.

В Варанаси темнеет быстро. Похожий на шум примитивных печатных прессов стук ткацких станков, над которыми при свете свечей горбились вдовы, становился все тише и тише – улицы вновь оживали. Древняя магия Каши пробуждается на закате. Когда в лавках торговцев шелком и цирюльников закрывают на ночь ставни, на улицах появляются бесконечно длинные процессии паломников. Босые, скрюченные, полуслепые, они спешат узкими тропками к многочисленным храмам – их здесь называют мандирами. Их нередко строят у самой границы воды.

Кое-кто несет на голове на специальных подушечках шипящие газовые светильники, и они освещают все вокруг призрачным голубоватым светом; в воздухе стоит резкий запах цветов могры, шаркают босые ноги, и звонят храмовые колокола. Здесь будто в несчетный раз играется спектакль по пьесе Шекспира – все на зубок знают, что должны говорить и что делать. Густая толпа, где смешались паломники, священники и священные коровы, вдруг расступается, пропуская похоронную процессию. Завернутое в шафранно-желтую ткань тело умершего несут на бамбуковых носилках к Джаласаину – гхату, отведенному для кремации.

Носильщики с потрясающей точностью вписываются со своей ношей в увешанную оранжевыми гирляндами рамку металлодетектора – совсем как в аэропорту. Это устройство изначально поставили здесь, чтобы не пропустить террористов к Золотому храму. Давным-давно не работающая рамка стала играть новую роль – религиозную. Спешащие попасть в Золотой храм паломники останавливаются и низко кланяются перед тем, как сквозь нее пройти – они, возможно, верят, что после этого на них снизойдет благодать.

На помосте возле самой воды горело десятка полтора погребальных костров, искры мерцали в прохладном ночном воздухе. За кострами высились целые поленницы дров одинаковой длины – подходи и зажигай.

Смерть и последующее просветление – вот что занимает умы жителей Варанаси прежде всего. Но здесь, в отличие от всего остального мира, смерть – событие чудесное, радостное. Ничего общего с западными катафалками и гостями во фраках и дорогих туфлях. Ни скорбных лиц, ни гробов, ни могильных памятников, ни кладбищ, ни гадких черных вуалей. Смерть считают здесь переходом в иное существование, относятся к ней практично, по-будничному.

Тело несут дальше. Сопровождающие платят за меру дров. Когда погребальный костер готов, сверху укладывают тело усопшего. Подносят священный огонь. Потом остывший пепел соберут и развеют над водами Матери-Ганги.

Мне стало не по себе от царящей здесь обыденности. Я сел в лодку и направился домой, где меня ждала кишащая вшами постель дхоби. По размерам лодка была едва ли больше каноэ – такие обычно нанимают скорбящие родственники. На веслах сидел сгорбленный старик с завязанной двойным узлом длинной седой бородой. Мы рассекали гладь священных вод, на которой плясали огоньки спущенных на воду свечей. Я оглянулся. В ночи виднелись огни погребальных костров. Вздымающиеся вверх волны огня, будто лесные пожары, не оставляли после себя ничего живого. От таких последних почестей захватывало дух.

8

Каши – древнее название Варанаси – прим. перев.