Страница 21 из 94
«Почему каторжник лежит в такой гротескной позе? — спросил я себя. — Еще немного, и он вызовет смех».
Я медленно приблизился к лежащему человеку.
Странное зрелище: я видел его спину, его голые пятки и одновременно лицо. Его пустые глаза уставились прямо в небо.
…Ему свернули шею!
Я вспомнил о неприятном хрусте и вони клоаки. Меня чуть не вырвало от отвращения.
На палубе появились три тени: Холтена и два туземца.
Похоже, они ничему не удивились и выбросили труп в море, как капустную кочерыжку.
Других каторжников я больше не увидел, и, похоже, никто не волновался по их поводу.
Каюта оставалась закрытой, а коридор пуст. Из узкого помещения камбуза, куда я проскользнул вечером, были видны только тени.
Утром закончилась моя ночная вахта, и я заснул, закутавшись в мокрые простыни, когда заскрипели тали — на воду спустили шлюпку.
Я выглянул в иллюминатор.
На горизонте в тумане виднелись Азоры. Шлюпка направлялась к суше, увозя двух каторжников, две мрачные статуи, изваянные адской рукой. Остальное путешествие прошло без них. Один голландский порт принял Эндимион. Судно прошло по длинному периферийному каналу, потом вошло в какое-то подобие заросшего травой рва, заканчивающегося бассейном, где гнил сломанный плавучий док и несколько ободранных барж.
«Вечный Возвращенец» закрепил причальные тросы на поросшем лишайником кнехте.
Мраморная кирха в Копенгагене — храм призраков.
Ветер Зунда за час напоет вам тысячу глупостей, а самые скромные тени используют против вас все свои хитрости.
И любой взгляд встретит там другой взгляд, горящий желтым огнем и внезапно вспыхнувший в непроглядном мраке.
В этой церкви всегда ощущаешь себя одиноким, однако она кажется вам перенаселенной несчетным количеством нечеловеческих жизней. Посмотрите на низкие кресла, потом на мгновение отведите взгляд. Когда вы вновь посмотрите на них, увидите, что они уже не стоят на прежнем месте! Они играют между собой в молчаливые прятки, смещаясь вдоль теней к звучной апсиде, где в срамных позах застыли певчие хора. На паперти этого безбожного дома я столкнулся с двумя каторжниками с Эндимиона.
— Привет! — воскликнул я. — Старые друзья…
У них были головы, словно покрытые белой пеной, а отвратительные морды были цвета чистого мела, но я повторил:
— Старые друзья!
Они узнали меня. Не знаю почему, но мне показалось, что я читаю в их взглядах странный вопрос.
— Хочу зайти туда, здесь хорошо и богато, пошли со мной.
— О! — вякнул один из них. — Мы не…
Но его приятель хлопнул его по затылку и выкрикнул:
— Мы… да, я пойду! Кто меня удержит? Это не грязный…
Проклятый ветер Зунда. Он ревел с такой силой, что конец фразы унесся вдаль, как испуганная ворона.
Мы вошли.
Но не сделали даже десяти шагов. Нет, пяти, четырех!
— Ты видишь его, ты видишь его? — простонал тот, который колебался.
Они громко вскрикнули и выбежали на улицу. Я побежал следом за ними. Я не знал, по какой причине, но у меня возникла смутная мысль, что я увидел нечто ужасное, которое двигалось прямо к нам из глубины церкви.
Я пытался их догнать и выяснить, чем могло быть «это».
Вокруг Мраморной кирхи полно переулков, в которых каждое оконное стекло выглядит горящим зеленым светом донышком бутылки и царит зверская тишина, как после жуткой попойки, когда уже не слышно ни песен, ни слов.
Я не нашел беглецов. Только ветер Зунда издевательски смеялся мне в спину.
В тяжелых сумерках я следил за опечаленной тенью.
Нас разделял противный северный дождь.
Тень вела меня по еврейским улочкам мимо бесчисленных сараев, воняющих крысами. Она увлекала меня в предместье города.
Это существо, по спине которого колотил дождь, тащит, казалось, на плечах неимоверный груз печали.
— Боже, как он печален! Боже, как он печален! — повторял я.
Он тащил меня, как ребенок тащит на черной невидимой веревочке мышь, сделанную из лохмотьев и пакли.
Вдоль дороги тянулись развалины: два недогоревших в пожаре дома, тонувшие в грязи лачуги из пропитанного битумом картона, сорняки, выбирающиеся на дорогу. Тень толкнула дверь, дверь, на которой было написано имя.
Имя, которое долгие годы сеяло панику в моей душе!
Я с ужасом понял, что существо, шедшее передо мной под дождем, было Судьбой.
Моей бродячей Судьбой, которая замерла перед этим именем, как отчаявшиеся люди на мгновение замирают перед бездной, окном на верхнем этаже или парапетом ночной реки.
Жарвис
(Jarvis)
Я тоже толкнул дверь.
Теперь я знаю, думаю, что знаю.
Когда мы устаем от ругани барменов, которым уже не в силах заплатить, а дождь слишком холоден и полицейские сволочи бродят вокруг ночных прибежищ, нас принимает Жарвис.
Это — таверна без вывески.
Опасайтесь подобных мест. Здесь собираются ужасные незнакомцы с лицами, в глазах которых поселилось небытие и на которых легко прочесть преступные умыслы.
В глубине находится высокая стойка из черного дерева, позади которой слышен странный ропот, но никому не ведомо, что это. А раз так, то зачем беспокоиться? Войдя внутрь, чувствуешь собственное неизмеримое отчаяние. Оно так велико, что все окружающее тебя съеживается, как мороженое яблоко.
Изредка из-за стойки выглядывают Жарвис и Фу-Ман, официант-китаец, и рассматривают нас, как два бродяги высматривают поверх стены, чем поживиться в саду рантье.
— Господа моряки выпьют виски или чудесные напитки, привезенные издалека? — спрашивает Жарвис.
Мне показалось, что я вижу знакомое лицо и чувствую запах превосходного голландского табака.
Холтена!
А потом?
Мы пили и пили. Разве с нас спрашивали деньги? Нет!
Как же мы платим? Ха-ха! Нас ждет ловушка.
Стоит ли смеяться, быть может, однажды мы расплатимся, кто знает?
В голове теснятся зловещие мысли.
Люди пьют и пьют, но никто не пьянеет, хотя в виски Жарвиса растворен жидкий огонь.
Опьянение остается за дверью, на тротуаре, как несчастная женщина, ожидающая отца своих детей и оплакивающая нас.
Люди, которые пьют у Жарвиса!
Я их всех знаю, от безденежного матроса до клерка арматора, кассу которого собирается проверить хозяин.
Они пьют! Они пьют! Фу-Ман наполняет стаканы. За стойкой хихикают тонкие голоса.
Появляются новые люди, и каждый колоритнее другого. Каждый думает о великом отчаянии соседа, ибо каждый шел под дождем следом за согбенным призраком, за своей собственной Судьбой.
Никто не произносит ни слова. Когда попадаешь к Жарвису, остаются только Жарвис, Фу-Ман, виски и твоя обездоленность. Готов повторять это всем и каждому.
Так в каком-то затаенном ожидании бегут дни, недели, быть может, месяцы.
Ожидании чего? Кто знает?
Иногда кто-то встает: все взгляды обращены на него, все сердца сжимаются. Быть может, есть руки, которые хотят его удержать… Бедолага подходит к стойке, и тут же возникает Жарвис. Он выглядит мягким, счастливым, как нотариус.
Человек произносит несколько слов.
Жарвис кивает и указывает направление, а оно всегда одно и то же: тяжелая несгибаемая рука, стрелка ужасающего компаса, вечно указывающая на чудовищный полюс.
Невероятно побледневший человек садится, и Фу-Ман наливает ему выпивку, много выпивки.
И словно из глотки всех посетителей рвется всеобщий крик боли и возмущения, ибо все они объединены отчаянием. Но китаец наливает виски, и все с замиранием души думают, когда же наступит их час увидеть руку Жарвиса, указующую на Неизвестность.
Однажды взревела сирена близкого корабля.
Послышались тоскливые хрипы, в сжавшихся руках лопнули стаканы.