Страница 20 из 94
— А потом мне останется только Жарвис и другой конец улицы.
— Другой конец улицы! — с болезненным стоном подхватил второй голос.
Этим двум беднягам запретили спускаться на берег.
Они с невыразимой печалью смотрели на землю обетованную, где не суждено было сбыться их последним надеждам.
Я шел вдоль мостика и вновь услышал таинственные слова: их произнесли собеседники, вышедшие из густой тени межпалубного пространства.
— Жарвис, другой конец улицы… надо.
Мы удалялись от одного из портов Индийского океана, где моряки оставляют свои фунты стерлингов в питейных заведениях и опиумных курильнях.
В Марселе на улицах, расцвеченных именами женщин и садов, когда девчонки в коротких юбчонках берут последний банковский билет, эти слова вырвались из ночи с каким-то неведомым отчаянием.
Один раз я задал вопрос, на который мне ответили обезумевшим взглядом. Больше я этого вопроса не задавал.
Эти слова летают над морями, как птицы, несущие мрачную весть. Они слышны во всех портах и доносятся с каждого юта. Они должны быть ужасными, ибо их произносят боязливым шепотом и с омраченным страхом взглядом. Услышав их, братья по несчастью наглухо закрывают свои сердца, словно иллюминаторы при сильном волнении.
Отплыв из Парамарибо, после долгих дней унылого и отвратительного каботажа вдоль выжженных берегов, отвратительных, как плоть после пыток, мы вошли в маслянистое устье одной из бразильских рек, которые широко раскрывают свои пасти в суше, словно хотят заглотать все море.
Мы ждали, вглядываясь в сушу на горизонте, похожую на черную слоновую кость на фоне обманчиво янтарного неба.
Это было на борту Эндимиона, грузового судна, которое бросает вызов морскому воображению. Полупарусник, полупароход, построенный неведомо в какие безумные времена на верфи, больше похожей на Луна-парк, чем на обычную кораблестроительную верфь.
Вы помните об Эндимионе? Он мог восемь, десять месяцев, год ржаветь в какой-нибудь голландской гавани, а потом уходил, повредив очередной шлюз, и объявлялся в Суринаме, где хоронил своих матросов, умерших от лихорадки или убитых в драке.
На пути клиперов немецкие перевозчики нитратов играючи обходили его. Он радовал вооруженные биноклями глаза пассажиров огромных лайнеров. Зачастую разъяренная Атлантика ломала, словно спички, быстрые суда водоизмещением в 40 000 тонн. Часто случалось, что страховые агенты Ллойда повсюду осведомлялись о судьбе гамбургских клиперов, но Эндимион в один прекрасный день бросал якорь у какого-нибудь разрушенного причала в Голландии, а потому судно с каким-то уважением называли «Вечный Возвращенец».
Во время этого рейса в экипаже состояли три беглых каторжника из Французской Гвианы, гниющих от малярии и носящих с некой подозрительностью тяжелые пояса из самородного золота Марони. В котельной орудовали два лесных человека, два туземца с оловянными глазами, которые кормили топку кардиффским углем, пытаясь создать тягу.
Капитан Холтена курил прекрасный голландский табак, попыхивая баварской трубкой, украшенной миниатюрами из сельской жизни.
Мы бродили по палубе, глядя на гнилые воды, которые несла эта жуткая река, и ждали тех, кто должен был прибыть.
Наконец, после долгих дней ожидания — сколько их было? В этой треклятой пустыне медных вод время не измерить — маленький катер с бензиновым мотором появился в какой-то подвижной точке горизонта и направился к нам.
На борту его было всего два грязных индейца, которые передали нам несколько мокрых ананасов. Никто не поднялся на борт Эндимиона, но Холтена закрыл на ключ единственную пассажирскую каюту, сказав, что не любит разговоров, а любопытных попросту выбросит в море.
Любопытство? Чего ради, боже мой? Пустая, как мой карман, каюта, зловонная, как клоповое гнездо? Когда идешь из Суринама, любопытства не бывает. Не бывает его и на борту Эндимиона.
Лесные люди продолжали обслуживать машину, бывшие каторжники не доверяли остальным, матросы выполняли только необходимую для маневра работу с усталостью умирающих людей, капитан курил. Оставался я, случайный моряк, бродяга среди бродяг, который проявлял некий интерес к запертой каюте.
Вода в ведре была заражена серым планктоном Саргасс. Я выплеснул ее в коридор, стенки которого вспучились от жары. По двери каюты расползлась плесень. Я с силой стал оттирать ее.
Холтена остановился рядом и процедил, глянув на меня:
— Убирайся!
Я искоса глянул на него.
— Что плохого я делаю? — возразил я. — Там никого нет.
Капитан-француз обложил бы меня ругательствами. Англичанин поставил бы синяки под глазами. Немец заковал бы меня в железо, что, в общем, было бы справедливо. Холтена медленно извлек изо рта трубку и поднес раскаленный фарфор к моим губам.
Я завопил. Обожженные губы повисли бахромой.
— Будешь молчать, — посоветовал он, сделав новую затяжку.
Каторжники беседовали. Они говорили тихо и подозрительно оглядывались. Саргассы удалялись, поблескивая в свете луны какими-то изумрудными всполохами среди шкур мертвых животных.
Моряки, которые делятся удивительными секретами, опускают подбородок на грудь, где шерсть тельняшек и борода заглушают звучные слоги. Каторжники не были моряками и просто тихо говорили. Но вдоль шпигата их слова скользили ко мне, как гадюки.
— На борт никто не поднимался, — говорили они. — Значит, дикари передали ему золото и камни… Он их спрятал в каюте.
— …Она пустая…
Машина загрохотала, а один из кочегаров застонал.
— Завтра, — донеслось до меня. — Азоры…
Если вы однажды угостите меня стаканом любимого виски, я расскажу вам, как устроен Эндимион, и вы будете часами смеяться, а потом смешить тех, кому перескажете мои слова.
Благодаря глупой конструкции, которая больше напоминала старый еврейский дом, а не судно, достойное ходить по морю, мне удалось не спускать глаз с двери каюты, когда наступила светлая лунная ночь.
Я где-то уже говорил, что луна, которая на суше заставляет вас мечтать, обнимая прелестную блондинку и шепча ей милые рифмованные слова, оборачивается в море своим самим жестоким ликом и плодит кошмары.
Если глядеть из тени воздушного рукава, она выглядит огромной дырой. Она выгоняет тысячи призраков утопленников на пенную вершину волны. По ее лучам карабкаются мокрые белые черви.
На суше призраки вызывают лишь стоны или глупые вопли в полночь. А на море призраки карабкаются по бортам и без единого крика режут вам горло или крадут последний разум из вашей черепушки.
Сколько историй я мог бы рассказать вам на эту тему! В тот вечер она освещала в глубине коридора панель из синей стали, неподвижную, как глаз осьминога. Я прятался в нише, которая позволяла мне видеть все, что происходило в коридоре, а потом проскользнуть к своей койке или на камбуз, чтобы украсть виски.
В коридоре послышались шаги, потом на синей стальной двери возникла тень одного из каторжников. Он не колебался перед дверью каюты. Его умелые пальцы ощупали замок, и дверь приоткрылась.
Человек глубоко вздохнул и вошел.
Одну или две секунды висела могильная тишина, потом вор вышел.
Серебристый лунный свет озарил его лицо.
Я еще никогда не видел столь искаженного ужасом лица. Глаза вылезли из орбит, из расщелины рта рвался хрип безумца.
Он бросился на палубу, где рухнул на настил, смешно дернулся, как полишинель, и затих.
Единственный шум, который донесся до меня сквозь медленную песнь волн, было какое-то чавканье, удивительно отвратительное и похожее на разжевывание какой-то дичи.
Что-то воздушное, как след вспорхнувшей орифламмы, пронеслось по коридору. Потом дверь захлопнулась сама собой, хотя я никого не заметил.