Любовь и ненависть

Шум усиливается. Идти тяжело — колено болит, ноги разъезжаются, сырость проникла в сапоги, с трудом шагая, стараюсь прислушиваться к разговору внизу. Ничего не разобрать. Сколько же их там? Человек двадцать — тридцать? Все верхом на лошадях, их плети нетерпеливо падают на конские крупы — торопятся. Все они в черных плащах, а где же их яркие алые одежды? Сверху не вижу Госпожу. Нет времени присматриваться, весь сконцентрировался на задаче не отстать. Шум усиливается. Неловко наступил на камень, нога подвернулась, боль прострелила от колена к макушке — закружилась голова, больно хлынула к глазам кровь. Только бы не отстать… Очередной поворот и меня тут же оглушил грохот падающей воды. Срываясь с крутых скал тремя бурными потоками, вода с ревом низвергается в кипящую белой пеной реку, несущуюся в глубине ущелья. Деревья, сплетаясь кронами, почти скрывают его. Свесившись, я увидел скальный выступ, сложенный крепкими вулканическими породами, через который переваливаются потоки воды. Они лижут покатый бок темного скального обнажения, почти полностью скрывающегося за холодными мерцающими струями, и с шумом низвергаются в бурлящую прозрачно-голубую воронку между тремя огромными валунами. Дальше дороги нет. Мне придется спускаться на тропинку, по которой идут креландцы. Конный отряд тем временем обогнул очередное препятствие, дальше их путь лежит вверх по узкой тропинке. Алый закат поднимался над скалами, которые все теснее жались друг к другу, образуя ущелье.

Подъем оказался не очень тяжелым. Креландцы один за другим, кто на лошади, кто пеший, поднимались вверх по тропинке. Все они тяжело ступали. У них был измученный вид. Сказывались усталость и тяжелая, требующая огромного внимания и концентрации дорога.

Когда я, хромая, добрался до лагеря креландцев, солнце уже закатилось за предгорья и подсвечивало холодное синее небо снизу. Оно не било ослепляющими лучами в глаза, но еще хорошо освещало местность, позволив мне рассмотреть зеленые склоны огромной долины и вьющиеся ленточки многочисленных рек. За холмистой равниной вдалеке переливами синели отроги гор. На равнине бродили рыжие коровы. Ветер клубил за перелеском длинную траву. Сонлив и мирен был тусклый сентябрьский вечер; благостным покоем, тишиной веяло от забрызганного скупым вечерним солнцем пейзажа.

Сегодня мой последний шанс настигнуть их. Завтра они покинут предгорья и погонят быстрых лошадей по травянистым холмам долины. Недалеко от меня я видел дымок от костра, и движущиеся двуногие фигуры. Где же Мира? Прячась в редких кустах, подполз ближе. Здесь почти не было деревьев, только каменистые, поросшие кустарником предгорья, переходящие в утесы, вздымающиеся к низкому небу, так что их вершины терялись в завесах тумана. Солнце уже почти село и, хотя мир еще полнился его мерцанием, подобно тягучему меду, в нем ощущалось обещание ночного холода.

Креланцы зябко ежились, кутались в свои теплые плащи, хорошо им, у них есть смена белья, я так и лежу в мокрой одежде. Их дымящиеся сапоги нанизаны на палки около костра.

— Ведь этак и замерзнуть не мудрено. Мы промочили ноги, а такой шаг на походе… — ворчит один из них, — «да, у меня тоже хлюпает в сапогах»

— Завтра спускаемся с этих проклятых гор… — «разве это горы, придурки!»

Кто-то кашлял и с хрипом отхаркивал мокроту, кто-то пробовал иронизировать в их, креландском стиле:

— Пустить бы ее по кругу… — «А! Это про Госпожу, где она?»

— Она и не заметит… — «Уроды!»

Накапливались сумерки. Холодало.

Когда я его увидел — я чуть не задохнулся от хлынувшей в меня ядовитой, как газ, ненависти; бледнея, заскрипел зубами, застонал. После долго растирал грудь, дрожал губами; мне казалось, что ненависть скипелась в моей груди горячим комком шлака, — тлея, мешает дышать и причиняет эту боль в левой стороне под сердцем. Этот жирный голос и эти садистские глаза должны быть уничтожены! А я еще удивлялся, кто так ловко ведет отряд конных креландцев через незнакомые предгорья. Креландцы — дети равнины, они боялись и не знали гор Ардора. Томеррен же — человек, для которого предгорья — родной дом, скрыться здесь для него ничего не стоило.

Томеррен выглядел счастливым. Он и еще два человека стояли над чем-то…Я не слышал о чем они переговаривались. Невысокий креландец с крысиными чертами лица что-то торопливо говорил Томеррену, тот слушал, иногда кивал, при этом рассматривая внимательно свои ногти, иногда вскользь поглядывая на собеседников, презрительно щуря лукавые озорные глаза.

Один из его собеседников, худой, с темной бородой, бережно поднял что-то маленькое, положил на одеяла недалеко от меня. Это Госпожа! Надо привлечь ее внимание, дать ей понять, что я здесь. Она медленно повернула голову в сторону леса, смотрит в кусты как раз там, где я лежу… Я обмер! Рушились трухой последние надежды. Что они с ней сделали? Где ее волосы?

Лицо у нее было очень худое, и на нем выделялись только глаза и рот. Глаза ярко-зеленые, очень прозрачные, а губы темно-алые, словно она их накрасила. Большая не по росту рубашка висела на ней, как кафтан на чучеле, из побвернутых много раз брюк торчали голые ноги. Все это я заметил уже позже, первые несколько минут я шокированно смотрел на ее глаза. Когда Мира обернулась, я увидел в ее глазах не бездонные колодцы ужаса, как тогда, когда ее уносил незнакомый ардорец, а два мертвых омута. Глаза Миры были абсолютно стеклянные, они, огромные, немигающие, смотрели на меня и… мимо меня. Там не было уже Миры, не было души, огня — передо мной лежала пустая, бездушная и холодная оболочка. Все, что творилось вокруг, ничуть ее не трогало.

Безрассудная слепящая ненависть густо обволокла мое сознание. Что они с ней сделали! Надо поскорее вытаскивать ее отсюда. Владыка, я надеюсь, сможет вернуть свою любимую обратно. Только бы не было слишком поздно.

Я закрыл на секунду глаза. Ярость оживила меня чуть-чуть. Я чувствовал себя опустошенным и слабым. Сижу в кустах, намечаю план действий.

Наступила ночь. Бдительный Томеррен выставил четырех дозорных. Уставшие люди посидели, поговорили вполголоса, начали устраиваться спать. Подошел тощий креландец, накрыл Миру одеялом. Ушел. Лагерь окутала тишина, нарушаемая лишь тихим шелестом листвы, которую игриво шевелил веселый ветерок.

Я ждал. Моя голова отяжелела, лицо горело. Ожидание казалось бесконечным. Осенние ночи холодные и темные. Креландцы с головами закутались в одеяла, костры потухли, только угли чуть краснеют, не освещая спящий лагерь. Луны не видно, на небе низкие облака. Пора…

Я тихонько, стараясь не шуршать больной ногой, маленькими перебежками подхожу к тому месту, где должен стоять ближайший ко мне дозорный. Черной тенью подхожу к нему со спины. Тихий шелчок, его тело обмякло — шея сломана, безвучно положил его на землю. Следующий, только бы нога не подвела…

Я успел убить еще троих перед тем, как меня заметили, поднялась паника. Я, с ножом в одной руке, коротким мечом в другой, сею вокруг себя смерть — чернею в скулах, раскрытым ртом хлипко всасываю воздух… Надо добраться до поганца Томеррена. Передо мной сложная задача, впервые в бою, мне нельзя умирать, мне еще Госпожу возвращать Рему. С ревом воткнул нож кому-то в глаз. Нож я потерял, метнул огонь вправо, там видится мне, несколько теней перебегают. Бурый столб разрыва разметал людей в разные стороны, над воронкой, опадая, рассасывался дым. Зря я это сделал, теперь лагерь освещается начавшимся огнем. Оскалил клыки, оглянулся. На лице Томеррена ошеломление и страх при виде меня сменились понятной, зловещей радостью — он понял, что я один. Вон поганец стоит, на небольшом пригорке, целится в меня из ружья. Я колебался, оценивая расстояние. Если бы я был здоров, не медлил бы ни минуты. А теперь? Нет, не допрыгну. Креландцы открыли огонь. В меня сложно попасть, я не стою на месте, мечусь в разные стороны. Пули тянут надо мной близкий смертный высвист. Убедившись в том, что трое солдат словно оцепенели, прыгнул на них. Сколько их там еще осталось?..