Сломанные куклы

— А для кого же еще?

— Для окружающих.

— Кому какое?

Малышка-официантка строго посмотрела на Глеба Никитина и протянула в его сторону поднос.

— Ух ты! Тысячу лет не ела мороженого из вазочки! Жаль, Эмки со мной нет, она это дело любит! Привет тебе от нее, большой-пребольшой, как она наказывала! Весь вечер вчера рассказывала мне про ваши похождения. Почему-то часто повторяла, что ты озорной. Умеешь ты, бродяга, с детишками ладить, получается у тебя с ними.

Пока Людмила по-хозяйски заботливо пристраивала свою сумку на соседнем стуле, Глеб с любопытством и недоумением повертел доставшуюся ему щербатую алюминиевую ложечку и улыбнулся.

— Чего зубы-то свои красивые скалишь? Клыки-то как у волка́! Волчара, так и есть. Все бирюком живешь? — Людмила ласково набросилась на Глеба с привычными упреками.

— Ладно, не гневайся! Как там дела на твоем-то финансовом фронте?

В свою очередь заразительно расхохоталась и Людмила.

То, что эта сильная женщина с крупными парикмахерскими кудрями уже который год работает кассиршей в студенческой столовой, Глеб прекрасно знал. Знала о том, что он осведомлен и Людмила, поэтому ответила машинально, не задумываясь:

— Да брось ты подначивать, мелочная ведь у меня работа-то! Пока все эти пятаки да гривенники пересчитаешь после смены — удавиться хочется… У тебя-то небось, все интересней, в бизнесе-то?

— Мне про работу скучно сейчас вспоминать. Давай я тебе лучше про кита расскажу. Только честно предупреждаю — история у меня сегодня про дохлого кита. Рассказывать, а?

— Тьфу на тебя! — Людмила замахнулась ложечкой. — Весь аппетит испортил!

Капитан Глеб шутливо поднял руки.

— Все, все! Не стреляй! Про что еще хочешь услышать?

— Ты вот говоришь, что работа у тебя скучная. И все у тебя в жизни происходит правильно, по закону, без всякого такого бандитского форсу, да?

— Можешь смело спорить с кем угодно, что есть у тебя один странный знакомый, который всегда переходит улицу только на зеленый свет. Это мой принцип. Это закон и я не хочу его нарушать. Если, допустим, примут новые правила, что с завтрашнего дня требуется переходить улицу на фиолетовый светофор — будь уверена, я начну топать по перекресткам всей Земли только на фиолетовый! Так удобней — не отвлекаешься по мелочам. И еще есть в этом приятность — я всегда прав.

— Ну и чего такого особенного ты в жизни добился со своей правильностью-то?

Глеб Никитин лукаво задумался:

— Самого главного!

Чуть удивленная готовностью к такому важному ответу, Людмила внимательно посмотрела на него:

— Ну да…

— Самое главное мое достижение… Я, наконец, добился того, что мне не нужно, когда не хочу, есть жареную картошку!

— Да ну тебя, баламут… А если серьезно?

— Серьезно? Сейчас мне никому не нужно врать.

— А врал?

— Раньше, когда я… ну, когда я еще не был джентльменом, — Глеб усмехнулся. — Приходилось вести себя, как в нормальной уличной драке. Чтобы выжить, там всегда применяются врунство, обманство и разные другие гнусные приемы. Это сейчас, с годами и опытом, мне все чаще нет необходимости рвать глотки противникам, а удается побеждать их логикой и правильным классическим обхождением.

Облизав пустую ложечку, Людмила покосилась на близкий соседний столик, за которым устраивался толстый таксист с сигаретой и пачкой газет.

— Проводи меня немного, чего тут без толку-то торчать.

До рынка было рукой подать, но Людмила шла медленно, задавая Глебу незначительные вопросы и просто так, безо всяких на то причин, оглядываясь по сторонам.

— Давай здесь посидим.

Детская площадка между двумя девятиэтажными домами в это раннее время оставалась еще пуста, тиха и приветлива. Стволы мускулистой дворовой сирени уже совсем по-летнему были обтерты школьной малышней, качели замерли в ожидании первых дневных посетителей.

— Ты же в курсе, что Азбель наследство получил?

Не поднимая глаз на Глеба, Людмила произнесла эти первые трудные слова и затеребила платочек в руках.

— Деньги очень хорошие, большие, говорят, от родителей Мареку-то достались… Дом еще, Галька его все особняком своим называет! Тоже мне особняк! Переделали после родителей старый отцовский, так уже и особняком стал!

— К чему это ты?

Сверкнув на него черными глазами, Людмила опять взялась за платочек:

— А к тому… Назаров-то как узнал о наследстве Марека, так все стал над ним надсмехаться. Потом, когда уже про эти участки разговор-то пошел, и вроде как бы Марек на эти рыбные дела первым глаз положил, то Назаров-то мой вообще взбеленился, злиться уже в открытую начал на него, кричал пару раз при всех, что, мол, у того и так есть богатство, а ему даже паршивых рыболовных участков не достанется! Я тут услышала недавно, вроде как тоже случайно, что Назаров натравливал на Марека своих мужиков, ну, по машинам-то которые с ним вертятся… Да Марек сам, думаю, и без меня про это все знал.

— Ты хочешь сказать, что это Марек стрелял в Назара?

Людмила поднесла платочек к глазам, потом с жалостливым укором посмотрела на Глеба:

— Ну вот, и ты про то же… Будешь говорить сегодня с Назаровым-то, скажи ему как-нибудь невзначай, чтобы он на Марека особенно не сердился, ну, чтобы не бросался на него из-за выстрела-то этого… Не он стрелял в него, не Марек.

— А кто?

— Галька из-за этого наследства готова удавить своего ненаглядного Марка… И так губы раскатала, гордится, что в городе-то ее уже олигархшей зовут, а как про участки-то эти проклятые речь пошла, про новую-то выгоду, так вообще у бабы крыша поехала! Бросается на всех, кто мешает этому, ну, по ее-то понятиям.

— Ты с ней говорила?

— Да ведь с ней и поговорить-то как следует невозможно! Так поперек мысли языком и чешет! Ведь не из-за рыбы этой проклятой душа у меня-то болит, не поверишь, Марека жалко… Загубит ведь, бляха муха, хорошего мужика стерва-то эта!

Все еще держа платок у глаз, Людмила тихо улыбнулась:

— Вон, видишь, голубь в песке около детской горки все клюет и клюет… В одиночку шебаршится. Все другие голуби с воронами на помойке за жирные куски долбятся, а этот один, тут вот, вроде как и не на сытном месте, в пустом песке… Других-то птиц здесь нет, чего им тут клевать, в пыли-то… А если задуматься: почему этот голубь именно здесь роется? На первый взгляд, глупый он, летел бы на мусорку, ко всем своим, а он здесь… Почему? Смысл-то этот он первый потихоньку разгадал. Детишки тут всегда кувыркаются с горки, из карманов у них семечки, крошки разные от печенюшек сыплются, а внизу, в песке, на самом спуске с горки этот голубь потихоньку и клюет радость эту из песка-то… все это богатство только ему одному, никто об этом не догадывается, а он никого к себе и не зовет, не хвастается… Так и вот Марек наш. Он ведь хозяйственный. Тихий такой, маленький…

Людмила помолчала.

— А ты когда-нибудь видал, как голуби дерутся? У нас за пищеблоком один такой голубок белокрылый своего дружка из-за куска черствого хлеба насмерть заклевал, задолбил беспощадно. И Марек ничего никому просто так из своего-то не отдаст…

— И ты сама не веришь, что он мог за что-то мстить Вадиму?

— Верю, не верю… Не в этом дело. Просто не хочу, чтобы Назаров мой на него окончательно вызверился. Ведь столько лет вместе были…

Вадим-то не такой, не для семьи он. Вот была у него эта шиномонтажка, сначала сам работал, жилы рвал, нравились ему машины-то всегда, и мотоциклы; сейчас вроде как подкопили немного денег, он мастерскую купил, обустроил, человек десять у него сейчас там работают, какой-то компьютер автомобильный еще надумывает приобрести, и хорошо ведь, и слава Богу! Куда еще-то ему соваться! Лучше бы семьей занялся, дочками!

Зимой дружка-то его, партнера по машинам, взорвали, представляешь?! Ну не так серьезно, гранату какую-то привязали под джип около ресторана, сам-то парень живой остался, здоровый, только машину ему сильно попортили. Вот я Назарову и долдоню постоянно про то же самое.