Сломанные куклы

Ведь и младшая у нас уже подросла, вся в меня, мамчина дочка! И вязать уже Эмма умеет, и приготовить, если что на обед накажу, то справится. А старшая, она назаровской породы, его любимица, в медицинском в этом году будет учиться, весной отправили в Смоленск поступать, сейчас живет там у тетки моей, к экзаменам готовится. Говорю ему, чтобы про дочек-то хоть немного подумал…

— Вот так у нас все и происходит, — Людмила горько вздохнула.

Не отрывая взгляд от детской горки, Глеб негромко, но неожиданно произнес:

— Вчера вечером Азбеля сбила машина.

— Божечки же ты мои! Как же это?! А ты молчишь?.. Насмерть?!!

— Живой, живой. Не волнуйся.

— Чего же ты раньше мне ничего не сказал? А я тут разливаюсь… В какой он палате-то хоть лежит? Я ведь и к нему сейчас забегу, попить чего-нибудь ему же нужно…

— Дома твой голубок валяется, говорят, что не очень-то сильно его и задело. Уход за ним есть, а зеленкой, если понадобится, он и сам себя смажет, как бывший ответственный медработник.

Людмила опять взялась за платочек, но потом окончательно решилась и засунула его в свою могучую сумку.

— Да я бы убила ту тварюгу, кто это все делает! Взрывать, стрелять ему, видите ли, приспичило! Как же Марек-то все это терпит?! Это мы работяги, ко всему привычные, а он же такой слабый всегда был, неуверенный… И родичи его такие же были, незаметные. Только бабушка у них совсем другая, ты ведь помнишь Азбелиху-то?

Семья Азбелей осталась в памяти капитана Глеба Никитина достаточно ровно и подробно, а вот старая артистка запомнилась только одним, но очень ярким, эпизодом их школьного детства.

Забота этой величавой, с аристократичными манерами женщины о внуке была в их дворе постоянным предметом местных анекдотов. Родители Марека, спокойные и несуетливые, молчаливо переносили ее постоянные громкие упреки в недостаточном внимании к воспитанию «мальчика». А потом… Они с пацанами пришли из школы, чего-то стояли у подъезда, трепались. Бабушка Марека с криком выбежала из подъезда, у них на глазах стала метаться по улице перед домом. С самого начала во дворе была эта машина с красным крестом или уже потом подъехала, Глеб не помнил… Бабушку Марека останавливали все: и врачи, и соседи. Даже шофер «скорой» стал бегать за ней. Потом ее увезли. По дому поползли нехорошие сплетни, непонятные и оттого страшные слухи передавались от взрослых к детям.

Через некоторое время бабушка Марека возвратилась. Но она уже никогда не вязала на балконе, не ходила за утренним хлебом в булочную. Стало заметно, как она заискивает перед детьми во дворе, безропотно сносит чью-то пьяную грубость. А потом они все уехали учиться. Матушка позже рассказала Глебу, что старая артистка так и умерла в психбольнице…

— Ты-то насчет всего этого что думаешь? — громкий голос Людмилы вернул капитана Глеба к действительности.

— То же самое, что и ты. Все наши только делают вид, что все вокруг прекрасно, а на самом деле, как бы чего еще с ними не произошло.

— И что же делать?

— Разбираться надо.

— А ты сможешь?

— Если вдруг не получится — позову на помощь милиционеров. Не в этом дело. Если невиновные не будут врать, то все быстро прояснится. Вот, например, взять тебя. Почему ты не поехала тогда на шашлыки, когда Маришку убило? Ведь собиралась же, и вдруг внезапно передумала, так?

— А это при чем? — Людмила недоуменно нахмурилась.

— При том.

— Дак я ж тебе говорила уже, что с Галькой не хотела встречаться! Мужики наши к тому времени уже грызться начали, а та еще постоянно в их разговоры встревала, Марека все науськивала. Ну я и подумала, что не нужно мне касаться их разборок, а то ведь если и я еще с Галькой сцеплюсь, то ей мало не покажется! А ты чего подумал?

Капитан Глеб буркнул в сторону:

— Ничего не подумал, простой вопрос. Прикидывал, кто еще на костре тогда не был.

— Ну, Серега с Риткой в тот раз не приехали, и что?

— А Серый чего? Это же его любимое дело, с мясом-то у костра повозиться?

— Да чаморошный он какой-то в последнее время стал, слабый. Ничем путным не занимается, не работает нигде. Выпивает сильно, а ему ведь как за губу попадет — так все, пиши пропало, неделю в городе его не видать… Тогда, у костра, мужики-то вроде планировали все порешать меж собой по-серьезному, ну а Серегу с собой не взяли, зачем он там им был нужен, такой бестолковый. Бабы-то его, Ритка да теща любимая, после морей выкачали у него все денежки, потом вроде как взялись выпроваживать его на Север, на заработки, мало им все, рожам таким загребущим! Вот он и расклеился от всего этого, непутевый.

— А Данилов никак не изменился после гибели дочки?

— А чего ему сделается, борову такому! Хохотальник наел, дай боже! На Жанку-то ему сейчас наплевать, да и Маришку он не очень-то и любил… Мне без разницы, как они там со своими делами справляются, но не мужик Герман, раз после всего так к своей Жанке относится!

— Она в Москву собирается.

— Серьезно?!

— Вроде того. Встречался с ней недавно, говорит, что надоело ей все тут. Да и после Маришки ей здесь не житье…

Наклонив голову, Людмила внимательно слушала Глеба и машинально трогала сумку, проверяя сохранность кастрюлей и баночек.

— Ладно, поеду я — пора уже. Покормлю Назарова, небось, без гуляша-то моего уже воем воет. Врач говорит, что у него не очень серьезно. Дробь мелкая была, в плече только по мясу прошлась, нервы никакие не задела. Лежит сейчас Назаров, думает… Может, после этого его гульки и закончатся?

…Ленку-то мою нигде за границей случаем не встречал? Ты ведь вроде неровно к ней тогда дышал, после мореходки-то своей, а? Сейчас она в Польше живет, где-то около Гданьска, в музыкальной школе преподает. Два года назад ездила туда на фестиваль, с ребятишками нашими из городского музыкального училища, потом снова уехала, одна. Отец-то ее, мой дядюшка, военпредом же был в Польше, ну и она по-польски немного шпрехает. Когда приезжает в отпуск, смотришь — совсем настоящая полячка стала!

— Полька. Нужно говорить «полька», а не «полячка», а то местные дамы на это очень обижаются.

— Она же мне говорила, что ты единственный, кто носил ей портфель в школе. Ленка-то соплячка тогда еще была, третьеклашка, а запомнила ведь про это, надо же! А когда она тебя в мореходской-то форме увидала, то совсем девка пропала. Все надоедала мне, спрашивала, в каком городе ты живешь, хотела после своего выпускного к тебе ехать. Как же она тогда говорила-то? Музыкантом твоим, что ли будет дурочка?

— Не-ет. Лена тогда сказала, что будет свирельщиком на моем корабле…

— И че это значит?

— Ну, это, знаешь, слишком личное… Одни книжки мы с ней в то время читали.

Людмила искоса глянула на капитана Глеба:

— О-о, как здесь все у нас запущено!

— Брось ты, не заставляй меня краснеть. Она же маленькая! — отшутился Глеб.

— Была маленькая, пока и у тебя седых волос не заметно было…

Лады́, лады́, больше не буду. Все, я пошла.

Решительно поднимаясь со скамейки, Людмила вздохнула уже по-другому, облегченно. Еще раз бросила внимательный взгляд в сторону Глеба:

— Спортом-то не бросил заниматься? Фигура, гляжу, у тебя сохраняется.

— Стараюсь, по мере возможности.

— Бабенки-то наши, из столовки, знают же ведь, что ты знакомый Назарова-то, вот и спрашивают, на кой ляд тебе все эти физкультуры? Для жены и так сойдет, а во второй-то раз все равно не женишься, а?

— Так это для того, чтобы мое тело не мешало мне жить.

— А пьешь?

— Знаешь, любопытная Людмила, иногда, особенно по утрам, я испытываю к себе такую личную неприязнь!

Людмила заливисто захохотала:

— Ну развеселил! Слушай, так ты не забудешь поговорить с Назаровым-то, ну, чтобы они помирились? А то ведь Марек и так слабенький, еще и эта авария, да и дел по дому на него сейчас навалилось… Обещаешь?