Станция

С рогов его комьями падает гниль.

Гниль стекает с его черной шкуры, кусками прожигая землю.

«Олень», – понимает Элис, и эта мысль наполняет её зачарованным предвкушением, хотя должна ужасать.

Он смотрит на неё всеми своими шестью глазами, не моргая.

Олень заражен.

Элис видела зараженных животных и раньше – иногда отец показывал ей пойманных белок или крыс – держа их за хвосты перчаткой от спец костюма. Ни одно из не было больше пары ладоней. Многие в классе завидовали папе-охотнику. Обычный человек заразится, столкнувшись с зараженным животным, обычный не знает, что делать и как спастись, ни одного из зараженных нельзя касаться. Охотник – другое дело. У отца, как у любого охотника, есть специальный защитный костюм, который он сдает на Станцию после каждой смены.

Есть противогаз, ружье и не дрожащие руки.

Отца вызвали на охоту, олень бежит, и, значит, охотники идут за ним.

Осознание этого пугает Элис куда больше зверя, и она отводит взгляд.

Отец не должен увидеть её с зараженным. Отец не должен его убить.

Только не сейчас, когда она начинает спрашивать.

Элис разворачивается и припускает к дому быстрее, чем успевает подумать, чего боится больше.

Ей приходится крепко сжать зараженного за руку, чтобы бежать быстрей.

***

В следующий раз Элис приходит туда одна.

Она могла бы дождаться зараженного или пойти с отцом – тот не отказал бы, хотя с каждым годом всё реже берет её на прогулки. В детстве они почти каждые выходные выбирались в лес, и отец показал ей звериные тропы и границы деревни – Элис видела проволочную ограду до самого северного края. Отец учил её отличать виды птиц, грибов и цветов, ставить капканы на мелкого зверя – хоть к такой охоте у нее нет таланта, и Элис знает лес вокруг деревни лучше любого другого школьника, хуже только охотников, и никогда не боялась ходить одна.

В этот раз она вздрагивает от шелеста листьев и шорохов птиц.

Разумом она понимает – оленя больше не может быть здесь, и своими глазами видела, подсмотрев из окна, как отец с другими охотниками тащил закрытую в черный мешок тушу к большой дороге, до машины. Она узнает отца даже в рабочем костюме, одинаковом для всех, закрывающем лицо – по фигуре, походке и жестам, как любой ребенок узнает родителя.

Элис всегда была скорее папиной дочкой.

Мешок терся о дорогу и мелкие камни, но даже ребенок знает – так просто не порвется мешок для ликвидации заражения. Она видела издалека, но даже сейчас по памяти может представить звук – тихий шелест и хруст – то ли костей, то ли попавших под подошву веток. Мешок для заражения рвется не извне – больше, чем просто тканью, как ограда их деревни – больше электричества и проволоки.

Туша дергается в пакете, будто живая – никогда не бывшая живой – и пытается встать. Один из охотников бьет тело прикладом ружья, но этим только раззадоривает заражение. Гниющие рога пропарывают пакет и задевают одного из других охотников – Элис не видит под костюмом, какого. Раздаются звуки выстрелов – еще, и еще раз, охотники стреляют в мешок, не целясь, среагировав мгновенно – как и должны специалисты, вот только выстрелы хаотичны, взметают с дороги пыль и мелкие камни. За последние тридцать лет никто не видел таких больших зверей.

Туша сражается еще несколько минут – пытаясь сохранить то, что никогда не было жизнью, то, что не должно существовать – и Элис рада, что мешок рвется с трудом, и она больше не видит множества его глаз. То, что могло бы быть оленем. Оно бросается на охотников, и Элис слышит протяжный, глухой вой, похожий на скрип, на скрежет, на шепот – на что угодно, кроме боли живого зверя. Туша задевает рогами еще одного охотника и метущейся массой толкает отца. Элис вздрагивает, но отец падает в сторону, и она даже рада, что тот не должен больше стрелять.

Элис подходила и смотрела после – как не должна бы – рытвины пуль, разорвавшие растоптанную землю, но никогда – не сами пули, не кровь зараженных. Только рытвины – тенью работы, следом следа. Отец выровнял их сапогом, возвращаясь.

Он пришел, чуть хромая.

Мать не спросила, он не стал объяснять и без того ясное, но к ужину она приготовила малиновый торт, как тот, что делает к дням рождения, и Элис слышала ночью тихий скрип половиц и плач.

Их дом самый близкий к лесу.

Она и сама не сразу понимает, что хочет найти в лесу.

Элис проходит мимо уже не различимых рытвин на дороге, мимо полей капусты, низких колючих кустарников и тонких берез. Она идет в самую чащу, сворачивая с проложенных троп. Элис добирается до самой ограды, и долго идет вдоль колючей проволоки, как если бы разбиралась в защите. Она не разбирается, и электрика никогда не была её любимым предметом.

Ограда отделяет их от зараженного мира. Она кажется обычной проволокой, колючей и начинающей ржаветь, и не видно её силы, как не видно барьера, не пускающего зараженный воздух в небо над деревней. Не на что там смотреть, и люди редко ходят к ограде. Даже если всмотреться – не увидишь разницы в траве по обе стороны проволоки.

За ней растут те же деревья, тот же ветер колышет кроны. Элис слышит перекличку птиц, и не может сказать наверняка – по какую сторону эти птицы. Иногда она видит мелкие голубоватые молнии, пробегающие по шипам ограды, и не уверена – признаком слабости или силы.

В ограде нет прорех.

Работники Станции реагируют быстро, и, так же быстро, как поймали зараженного оленя охотники, ликвидаторы должны были заделать дыры. Это совсем не удивительно, правильно, единственно верно – если они хотят выжить, нельзя допускать протечек.

И, всё же – ржавчина проволоки старая, насколько Элис может пройти.

Она изучает упрямо, после школы направившись к лесу – до самого вечернего гонга. Элис обдирает куртку, пробираясь через кустарники, и окончательно отбивает подошву у старых ботинок. Она не находит ничего, что могло бы быть прорехами, и, уже достаточно сообразительная, Элис понимает – многое она может не знать.

С вечерним гонгом пора возвращаться домой, и Элис замирает, вслушиваясь в мерные, успокаивающие удары. Звук знаком с детства, стабильностью, нерушимый – и она вдруг ощущает спокойствие, четче – ночную прохладу леса. Олень мог проникнуть не на их части, и глупо пытаться обойти всю деревню.

Элис закрывает глаза, выравнивая дыхание, забывая свои сомнения, и вспоминает бьющийся черный мешок. Больше, чем вспоминает – видит его ярко, ярко до слез, ярче, чем видела глазами. Мешок бьется, но медленно, словно пробиваясь через толщу воды – и его черные бока пульсируют, поднимаясь и опускаясь быстрей. Готовой треснуть скорлупой, пульсирующим оголенным сердцем, рождением.

Кажется, будто -вместо похожего на скрип воя – мешок скулит.

***

Станция стоит в середине деревни, если смотреть на карте – неровным центром, максимум, что смогли сделать проектировщики – когда-то давно, тогда же, когда была построена сама Станция.

В сердце, чтобы её энергии хватило на всех.

На Запад деревня тянется чуть дальше, чем на Восток, и подруги матери с западного района часто жалуются на плохой урожай огорода, перебои света и холодную воду. Дом Элис стоит у леса, самый близкий к южному краю, так же далеко от Станции, но в их краях полные ржи и картошки поля и пасется скот. Отец хмыкает и учит её думать головой, а не верить слухам.

Элис не боится леса.

Они живут далеко, и ей приходится проходить минут сорок до школы утром и столько же – обратно к дому. Элис нравятся долгие прогулки, нравится смотреть, как медленно опускаются осенью яркие листья и слышать шорох метел по дороге, нравятся первые почки и влажный запах весны, нравится жаркое лето и блеск озера вдалеке. Любое время года, кроме зимы, когда дорогу не разобрать в метель – хотя даже зимой ей нравится вбегать в протопленный дом и подбрасывать в печку дров.