Станция

Впервые Элис видит его на свой седьмой день рождения.

У родителей выходные, и даже отец ни разу не подходит к телефону. Лучшим из дней осени – они завтракают все вместе, вместе ходят в магазин, на рынок за продуктами, а после обеда отец берет ее к ограждениям – приключением, чувством опасности за колючей проволокой, но ружье висит за его плечом, отец разбирается в зараженных лучше всех, о ком она слышала, и Элис знает – на самом деле, ничего плохо не может произойти.

Ей дарят яркое голубое платье – великоватое, на вырост, но мать всё равно разрешает его примерить, и Элис чувствует себя самой красивой девочкой в деревне. Она крутится у зеркала, отец фотографирует её, мать и их всех вместе, выставляя таймер.

Мать готовит праздничный ужин и самый лучший малиновый торт.

Трогать его нельзя, Элис достаточно взрослая девочка, и перед ужином она переодевает платье, чтобы не запачкать. Она уходит к клумбе совсем ненадолго, чтобы успеть вернуться и расставить тарелки. Первая осень, когда она сажает цветы, и Элис каждый день бегает проверять их сразу же после школы или до завтрака в выходные и еще раз – перед вечерним гонгом.

Мать отдала ей тенистое, защищенное от ветра место за густыми кустами смородины, отец обложил клумбу камнями, и Элис прикладывает ладони, проверяя землю. Земля холодная и влажная, на улице уже зябко с приближением темноты, и цветы еще спят в почве. Они проснутся только весной, и Элис накрывает землю над цветами сухими листьями и соломой.

Им еще предстоит пережить зиму.

Он падает прямо перед ней, из колючих кустов смородины – без шороха, треска и крика – будто свалившийся с неба в одно мгновение или извергнутый почвой. Он залит кровью, но не оцарапан кустами – хуже, гораздо хуже, лицо его покрыто ранами, одежда изодрана, кожа его струпьями сходит с тела.

Элис еще никогда не видела зараженных, но знает – у них должны быть черные глаза. Глаза незнакомца еще блеклого, грязного голубого цвета, залитые алым лопнувших капилляров, и он болен, как больны зараженные, и, как зараженных, его тошнит кровью – на клумбу со спящими цветами, и плоть, кровь – комьями падают в землю.

Как не умеют зараженные – он говорит.

– Спаси, – хрипит он и вцепляется в ее руки.

В маленькие еще ладони, белые в его изъязвленных пальцах, и касание его мокрое, противное и грязное, смесью земли, сырого мяса и мусора. От него несет гнилью, и Элис запоминает запах – особенный запах гнили, отвратительный и сладкий, похожий на запах цветов. Она отшатывается, горло её схватывает спазмом, и она пытается – но не может кричать, как не можешь проснуться, самым жутким из своих детских кошмаров.

– Спаси их, – он повторяет.

Руки его держат отчаянно и слабо, руки умирающего, умершего, и даже Элис в свои семь легко могла бы освободиться – но не может, и он держит её чем-то большим, чем силой. Глаза его темнеют, заволакиваясь черным – чернилами, попавшими в болотную воду, и темнота забирает и красные лопнувшие сосуды, и радужку, и свет. Пальцы его, еще теплые, остывают прямо на её ладонях, как если бы Элис кожей могла чувствовать, как вытекает из него жизнь. Это ощущение снится ей еще многие, многие годы, запоминается – въевшимся детским кошмаром, горячим, резким и невозможным. Элис жмурится, жмурится изо всех сил, спазмом чувствуя веки – как ругает отец, повторяя, что это не может спасти от чудовищ.

Когда она открывает глаза – его нет, нет его плоти на клумбе, нет комьев одежды и нет блеклых глаз, которые вот-вот должна затянуть чернота.

Только руки её липкие от касания.

Отмеряя еще один день, над головой её звучит гонг.

***

Элис находит его в тени деревьев, слышит в шорохе листвы и скрипе калитки, просыпается по ночам – тихо, так и не закричав, и знает и не хочет верить, он придет – ожиданием или детским кошмаром. Первую неделю она боится подходить к клумбе.

Она не говорит родителям, хотя мать чувствует её беспокойство – чувствует, спрашивает, проверяет чуть теплый лоб и разрешает не ходить в школу несколько дней. Зараженный не появляется ни на следующий день, ни спустя неделю, и Элис дочь охотника – она не имеет права бояться так долго.

Цветы ждут её, и из окна кухни видно, как жухлую листву над ними затягивает первый иней.

Спустя две недели Элис решается подойти к клумбе, спустя три – палкой поворошить листву, спустя пять – раздвинуть кусты смородины. За ветками нет ничего, лишь еще больше веток и колючая проволока ограды. Ограда не порвана, нет подземного хода, нет лестницы – ничего, откуда мог бы пробраться зараженный, и даже земля не хранит его следов.

Он не приходит ни через неделю, ни через три, ни через пять.

Наступает зима, накрывая клумбу мягким и липким снегом, и Элис уже не боится стряхивать с веток сосульки и катать снеговиков по двору, не оглядываясь на смородину. Даже самой темной ночью со свистом вьюги её больше не пугает зараженный, и притихший, оставшийся без заботы страх не уходит полностью – он растет, меняясь, становясь чем-то вроде любопытства, ощущением приключения, тайны или – еще большего, необъяснимого страха.

Несколько раз весна топит снег, будит почки и расползается по деревне.

Цветы пробиваются сквозь еще прохладную землю.

Они растут быстро, даже лучше, чем написано в книгах, и меньше, чем через месяц, стебли достигают её коленок и сворачиваются бутонами. Элис знает, как появляются цветы, видела их множество раз, но выращенные своими руками, именно здесь, на этой клумбе, вместе с памятью о зараженном и запахе гнили – они кажутся ей чудом.

Всходят все луковицы, кроме одной.

Элис должна выкопать и сжечь её – известной с детского сада техникой безопасности – но не делает этого, и черная, гнилая луковица остается под слоем земли. Замеревшая, она не всходит ни через год, ни через два, но, тем же ожиданием, предчувствием, мелькнувшим движением в уголке глаза, Элис знает – она там, даже когда сама Элис вырастает и забывает.

К майским праздникам бутоны раскрываются ярко-алыми цветами тюльпанов.

Она перестает бояться, слишком большая, чтобы придумывать сказки о говорящих зараженных в своем дворе. Она перестает тревожно раздвигать кусты смородины и выискивать его следы.

Тогда он приходит еще раз.

Родители работают, Элис уже десять, и она сама возвращается из школы, сама разогревает обед и сама моет за собой посуду. Воды остается мало, она идет к колодцу и за несколько раз приносит два неполных ведра. Лейку для цветов она наполняет последней, закончив с делами – приятной, отложенной напоследок обязанностью– и идет в сад.

Он сидит у её клумбы– незнакомый и непохожий, но она узнает его сразу, как если бы с их прошлой встречи прошло не больше пары часов. Его кожа покрыта ранами, но кровь больше не стекает по телу, а одежда не изодрана в клочья. Раны кажутся скорее рубцами – заживающими, но никак не зажившими, не способными затянуться.

Он смотрит поверх забора, вдаль, неверяще, щурясь, будто от слишком яркого солнца.

Элис подходит осторожно, шаг за шагом сокращая расстояние – как к опасному зверю, как учил отец. Она должна бы бояться, но страха нет – нет инстинктивного, резкого ужаса, какой должен бы, чувством детства, которое она начинает забывать. Зараженный выглядит человеком, и Элис приходится щуриться, чтобы рассмотреть цвет его глаз.Один голубой, второй черный – расширенным от болезни зрачком, заплывшим ударом, тенью или – очагом смертельной отравы.

Он спрашивает:

– Станция еще стоит?

***

Станция стоит столько, сколько Элис помнит себя, и сколько помнят себя все, кого она знает.

Говорят, когда-то её действительно не было, но для любого рассказы об этом похожи на легенду, миф, сошедший из учебника истории – сродни тем временам, когда люди жили в пещерах, тысячами убивали друг друга или поклонялись другим людям в золотых халатах ис чем-то блестящим на головах. Давно прошедшим временам.