Станция

По ногам её тянет осенним холодом от щелей.

Она болеет, одна осталась дома и должна бы лежать в постели -но любопытство опять пересиливает, и Элис машет ему рукой из окна своей комнаты, плотнее кутается в шаль и выходит из дома. Опять начинают опадать первые сухие листья, каждая их встреча кажется фантазией, повторением предыдущих – одним из тысячи вариантов событий, и на клумбе, под замерзающей землей, снова спят луковицы тюльпанов.

Раньше Элис хотела позвать родителей, показать им, спросить, что делать – потому что до сих пор не знает правильного ответа, но момент упущен, десятками неловких молчаний. Она не сделала этого – ни разу, и со временем мать перестала задавать вопросы и водить к врачам, а отец научил заряжать ружье. Проходят годы, и страх превращается в тайну.

У матери дежурство на Станции, отца срочно вызвали на охоту вместе с половиной бригады.

Говорят, пробрался целый олень, и Элис никогда не видела оленей, но волнуется за отца.

– Покажи мне деревню, – просит зараженный.

Элис подходит к нему ближе, уже не пугаясь, и от него пахнет гнилью и цветами – как и всегда, даже если внешне нет ран на его теле. Шерстяная шаль колет руки, на ногах её теплые для осени валенки, и Элис уже неделю сидит дома. Ей хотелось бы погулять.

Ходить с зараженным по деревне безумие.

Безумие его знать, как знают людей, но из всех объяснений Элис находит самое глупое.

– Нельзя. Нас могут увидеть.

В этот раз он выглядит совсем как человек – её зараженный друг, мог бы сойти за человека.

Все знают друг друга в деревне, нет и не может быть незнакомых людей.

– Охотники убьют тебя.

– Мне нужно. Так нужно увидеть.

Раньше он бросался на хлеб жадно, глотая кусками – изголодавший, похожий на зверя. Теперь он берет принесенный кусок благодарно, но не ест сразу, а прячет в карман ободранного плаща. Привык, как рано или поздно привыкают к чуду, как Элис привыкла к нему. Плащ его драный, давно потерявший цвет – как если бы он шел очень издалека.

– Что увидеть?

– Всё.

Элис скоро четырнадцать, праздничный ужин, малиновый торт, и её клумба обнесена аккуратными цветными камнями. Она ждет день рождения – как раньше, но очень иначе, и каждый её праздник теперь – воспоминание их первой встречи. Он обещал запомнить дату и однажды принести ей настоящий подарок – не оттуда, откуда появляется он, потому что ничего хорошего не может быть на зараженной земле.

– Что-то не так здесь. Что-то не то. Я должен найти-то кого-то, чтобы их спасти. Что-то сделать.

Когда-то она просила его остаться. Глупой маленькой девочкой, ставшей большой.

– Кого?

– Я не могу вспомнить.

Он снова хмурится – чудовищным, бессильным напряжением, пытаясь понять, и на мгновение Элис видится – чернота начинает заливать белки его глаз. Но он моргает, сдаваясь – и чернота отступает, притаившейся в глубине болезнью. Взрослый, больной и слабый, и Элис чувствует щемящую жалость, к которой уже научилась привыкать. Не из-за неё Элис соглашается вывести его за пределы участка, не потому, что он просит, хотя и поэтому – тоже.

Ей хочется увидеть оленя.

***

Элис старается вести его по краю деревни, где обычно не ходят люди – вдали от привычных дорог, у самой кромки леса. От леса тоже видны крыши домов, дым их труб и огромный купол Станции. Если дождаться заката, даже отсюда будет слышен гонг.

Он слышен из любого уголка деревни – до самой ограды.

Зараженный уже привык к виду купола. Не Станция интересна ему сейчас, другое, и он идет медленно, пытаясь успеть рассмотреть всё –поля, начинающиеся у дальних домов, разбитую дорогу окраины и каждое дерево, каждую травинку – как когда-то изучал растения в их саду. Он пытается поймать взглядом мух и запозднившихся бабочек, пытается сделать это не слишком заметно – смешной попыткой умирающего от голода есть по правилам этикета.

Он смотрит на живых с тоской, как об утраченном, почти забытом – и больше, чем жалости, Элис чувствует любопытства. Как когда-то поражали его вода и хлеб – взгляд его замирает на поле. Они подходят ближе, и с каждым шагом Элис убеждается, что верно угадала, что так его цепляет.

Аккуратные – грядки уходят вдаль, покрывая землю раскидистыми листьями, и мелкие белые цветы украшают зелень, как отражение облаков. Элис тоже нравится смотреть на поля.

Зараженный замедляет шаг, пока не останавливается совсем – зачарованный, и Элис не торопит его, как когда-то учил отец не пугать ёжиков и птиц.

– Картошка… – вспоминает он наконец, и протягивает руку к низким листьям.

– Не трогай!

Элис одергивает его прежде, чем он успевает коснуться. Зараженный послушно замирает, не понимая – ловя её взгляд, и от его растерянного, молчаливого вопроса Элис немного чувствует себя предателем – как если бы он действительно был живым.

– Ты думаешь, я заражен.

– Не трогай, – повторяет Элис упрямо, затыкая чувство вины, и он качает головой, но подчиняется.

Он не пытается её разубедить. Он совсем ей не помогает.

Зараженный идет по дороге медленнее, вдоль поля, больше не смеет протягивать руки или сходить с тропы – и от этого Элис ощущает себя только взрослей. Они доходят до самого леса, и Элис отлично знает леса – они могут пройти вперед еще не больше километра между деревьев.

Дальше их ждет ограда – колючая проволока, за которую ничто не может выйти и не должно войти. Особенно –войти; ограда отделяет мир их небольшой деревни от всего остального, зараженного мира. Ничто не-живое не должно попасть оттуда.

Станция питает проволоку ограды, защищая их, как питает всё самое главное в деревне. Как питает всё. Охотники были всегда. Всегда для них находилась работа.

Каждый зараженный несет в себе зерно болезни, каждое зерно прорастает, едва попав в почву.

Элис злит терпение и злит избегать прямых вопросов.

Она совсем скоро перестанет быть ребенком или не перестанет им быть никогда.

– Скажи как есть. Ты оттуда? Из внешнего мира?

– Я не знаю. Наверное.

Он не удивляется её настойчивости и не удивляется вопросу – то ли потому, что у зараженных нет чувств, то ли потому, что ждал его – высказанный, тайной, перестающей быть тайной между двоими. То ли –он помнит об их встречах больше, чем иногда показывает.

Элис не устраивают такие ответы.

– Как там? Там нет картофеля? Нет ржи, верно? Нет воды? Нет животных? – спрашивает Элис, вспоминая каждый из уроков естествознания в младших классах. – Воздух тяжелый и вязкий, давит к земле? Отравляет легкие хуже печного дыма? Ты не можешь долго идти, солнце жжется, как кислота? Кожа сходит с тебя, как пластилин. Скажи, сходит же. Я же видела.

Тысячи вопросов, картинок из учебника, рассказов старух- зараженный смотрит на неё, как смотрел всегда – с мукой, и Элис слишком устала от жалости и не произнесенных слов.

Отец говорил, из неё бы вышел хороший охотник.

Зараженный открывает было рот, чтобы ответить – вспоминая, признаваясь, сдаваясь, но – так и не произносит ни звука. Звук гонга оглушает их раньше его ответа.

Элис не заметила, как наступил вечер.

Мать уже должна была вернуться с работы и наверняка беспокоится о ней.

Гонг бьет тремя мерными, металлическими ударами, вибрацией разносящимися по небу.

Гонг бьет, как всегда, и любой житель деревни с детства привыкает к дрожи, к мурашкам, разбегающимся под кожей от каждого удара.

Необычен не звук гонга, а то, что есть больше, чем его звук. Трещат ветки в лесу, и, когда гонг замолкает, треск слышен отчетливо и резко – как никогда не бежал бы человек. Или бежал бы только раненый, обезумевший от боли или от страха. Как бежало бы животное.

Зверь выскакивает из леса на их тропинку, спотыкается о корягу и поднимается, упираясь тонкими своими ногами. Зверь огромен – выше неё, выше матери, выше взрослого мужчины. Глаза его черные и пустые, шкура – настолько черная, словно поглощает свет.