Страница 28 из 39
С такими взглядами на право было логично считать, что государственная власть выше закона, что это – диктатура. “В политике, – утверждал Плеханов, – кто имеет власть, тот и диктатор”[239]. Он добавлял, конечно, что все формы государственной власти следует объяснять в понятиях диктатуры определенного класса, понимая эту диктатуру как “господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для подавления всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам”[240]. Он подчеркивал, что буржуазная революция была бы невозможна без установления диктатуры буржуазии и что социальное освобождение рабочих также невозможно без диктатуры пролетариата[241]. Таким образом, он полностью разделял взгляды Энгельса и Ленина, что право – это всего лишь инструмент политической власти и что все формы политической власти являются по своему характеру классовыми и диктаторскими. Отличия его от Ленина лежат в другой области. Первым была его вера в необходимость четкого временного разграничения буржуазной и социалистической революций в России (как и во всех других отсталых странах.) Вторым было его убеждение, что лучшей формой диктатуры пролетариата является демократическая республика. В этом отношении он был прямо согласен с Энгельсом[242]. То, как бы он отнесся к коммунистической диктатуре в СССР (если бы дожил до нее), можно легко предположить, исходя из его общей оценки результатов преждевременного захвата власти социалистической партией. Он изложил свою точку зрения уже в своей первой марксистской работе “Социализм и политическая борьба” (1883), подчеркивая, что захват власти революционерами-социалистами в отсталой стране приведет к исторической катастрофе. Подлинный социализм, утверждал он, может быть установлен только тогда, когда экономическое развитие и сознание пролетариата достигнут достаточно высокого уровня. Политическая власть, пытаясь сверху организовать социалистическое производство неразвитой страны, будет вынуждена “искать спасения в идеалах ‘патриархального и авторитарного коммунизма’, внося в эти идеалы лишь то видоизменение, что вместо перувианских ‘сынов солнца’ и их чиновников национальным производством будет заведывать социалистическая каста”. “Несомненно, – добавлял Плеханов, – что при такой опеке народ не только не воспитался бы для социализма, но или окончательно утратил бы всякую способность к дальнейшему прогрессу, или сохранил бы эту способность лишь благодаря возникновению того самого экономического неравенства, устранение которого было бы непосредственной целью революционного правительства”[243].
Следует отметить, что Плеханов никогда не отказывался от этих взглядов. Он не преувеличивал, когда четверть века спустя писал, что его точка зрения не изменилась по существу и что в спорах между большевиками и меньшевиками он твердо отстаивал свои идеи начала 1880-х годов[244]. Его любимая идея о разумной исторической необходимости была направлена против двух противоположных тенденций в движении российского рабочего класса: “экономистской” тенденции (которую он считал одной из разновидностей старого “аполитичного” народничества) и “бланкистской” (или “якобинской”) тенденции, которая преувеличивала роль “субъективного фактора” в истории и имела опасную склонность к революционному волюнтаризму. Конечно, большевиков он считал наследниками последнего.
В целом критика Плехановым “экономизма” (и других форм опоры на стихийное движение масс) и “бланкизма” может показаться достаточно обоснованной и убедительной. Но нельзя не увидеть опасность, таящуюся в его собственной позиции. Он считал, что его толкование марксизма давало единственно верное знание необходимых законов истории и что обладатели этого знания имели право, и даже обязаны были, игнорировать мнения невежественного большинства; что они должны изменять реальность в соответствии со своей “научной теорией” о том, что должно быть сделано, пренебрегая всеми моральными нормами и другими “буржуазными предрассудками”, поскольку их деяния узакониваются правильным пониманием истории, а не законным волеизъявлением народа. Этот аспект теории Плеханова с предельной ясностью проявился в разговоре старика Энгельса и русского писателя, социал-демократа А. М. Водена в изложении последнего. Цитирую записки Водена: “Энгельс спросил о личном мнении Плеханова по поводу диктатуры пролетариата. Я был вынужден признаться, что Плеханов часто говорил мне, что когда ‘мы’ будем у власти, ‘мы’, естественно, дадим свободу лишь ‘себе’ и никому более… Но, чтобы дать русским социал-демократам какое-то основание для борьбы за власть, по его (Плеханова) мнению, было бы крайне желательно, чтобы русские социал-демократы воспользовались опытом своих немецких товарищей. В ответ на мой вопрос о том, кого логично считать монополистами свободы, Плеханов ответил: рабочий класс под руководством товарищей, которые верно поняли учение Маркса и сделали из него правильные выводы. Когда я спросил о существовании объективного критерия верного понимания учения Маркса и правильных выводов из него, Плеханов ограничился замечанием, что все это ‘достаточно ясно’ изложено в его (Плеханова) работах”[245].
Нельзя гарантировать точность этой информации, но нельзя и отрицать того, что она прекрасно соответствует специфическим свойствам сознания Плеханова – высокомерной самоуверенности обладателя “единственно верного знания” объективных законов истории.
Узаконивание собственной политической позиции ссылкой на мандат, полученный благодаря безошибочному пониманию исторической необходимости, не могло сочетаться с истинной приверженностью верховенству закона или народному суверенитету. Это ясно следует из известной “якобинской речи” Плеханова на Втором съезде российских социал-демократов (август 1903).
“Каждый данный демократический принцип, – говорил он, – должен быть рассмотрен не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно к принципу, что salus populi suprema lex. В переводе на язык революционера это значит, что успех революции – высший закон. И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться. Как личное свое мнение, я скажу, что даже на принцип всеобщего избирательного права надо смотреть с точки зрения указанного мною основного принципа демократии. Гипотетически мыслим случай, когда мы, социал-демократы, высказались бы против всеобщего избирательного права… Революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов, подобно тому как высшие классы ограничивали когда-то его политические права. О пригодности такой меры можно было бы судить лишь с точки зрения правила salus revolutia suprema lex. И на эту же точку зрения мы должны были бы стать и в вопросе о продолжительности парламентов. Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент – своего рода chambre introuvable, – то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом; а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через две недели”[246].
Неудивительно, что Ленин считал уместным вспомнить эти слова в январе 1918 г. в связи с выступлениями Плеханова против большевистского террора. Накануне роспуска свободно избранного Учредительного собрания он полностью воспроизвел цитированный отрывок, заметив, что это – “страница, как бы написанная специально для нынешнего дня”[247].
239
См.: Ленинский сборник. Т. 2. М.—Л., 1924. С. 60, 95.
240
Плеханов Г. В. Соч. Т. 11. С. 319.
241
Там же. Т. 12. С. 226–227.
242
Там же. С. 239.
243
Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. М., 1977. С. 99 (“Социализм и политическая борьба”).
244
Плеханов Г. В. Соч. Т. 19. С. 283.
245
Gespräche über Russland mit Friedrich Engels. Nach Aufzeichnungen von Alexei M. Woden // Internationale wissenschaftliche Korrespondenz / Rubel M. (ed.). Berlin, April 1971. P. 22–23.
246
Плеханов Г. В. Соч. Т. 12. С. 418–419.
247
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 184.