Страница 27 из 39
Более того. В условиях России, думал Плеханов, крестьянство с общинной собственностью на землю было опорой азиатского деспотизма, классом, цели которого были более реакционными, чем устремления мелких производителей Запада. По его мнению, революция 1905 г. являлась совместной работой двух совершенно различных сил: “азиатской России” крестьянства и “европейской России” промышленного пролетариата. Первая была консервативна по существу – даже в своих насильственных революционных действиях, тогда как вторая была революционной до мозга костей, даже воздерживаясь от революционного насилия[225]. Благодаря специфической диалектике исторического развития контрреволюционное дворянство, которому удалось восстановить свою политическую власть, обрубило свои собственные корни, приняв законы, направленные против крестьянской общины, и подорвало таким образом само основание “старого порядка” в России. Дворянство хотело покончить со старой аграрной традицией, дававшей крестьянам готовое оправдание экспроприации крупных помещиков. Однако в действительности разрушение общинной собственности на землю нанесет окончательный удар по восточному деспотизму в России. “Это вряд ли будет согласно с интересами дворянства, – заключает Плеханов, – но наверно будет вполне согласно с интересами пролетариата, поступательное движение которого задерживалось и задерживается политической инертностью старого крестьянства. Как бы там ни было, этот шаг дворянской контрреволюции есть шаг в сторону европеизации наших общественно-экономических отношений, хотя, разумеется, оплаченный народом несравненно дороже, чем пришлось бы заплатить за него при других политических условиях”[226].
То есть, как это ни парадоксально, но “отец русского марксизма” сумел рассмотреть прогрессивную сторону аграрной реформы Столыпина гораздо лучше, чем ведущие русские либералы, лидеры кадетской партии, которые считали Столыпина лишь палачом революции и считали, что по соображениям политической целесообразности необходимо огульно порицать все, что он делал[227].
Отношение Плеханова к столыпинской реформе прекрасно гармонировало с его критикой идей Ленина о национализации земли[228]. Вместо этого он предлагал муниципализацию земли или, если это окажется трудноосуществимым на практике, раздел земли между крестьянами. В условиях России, доказывал он, национализация земли укрепила бы как “азиатское” сознание масс, считающих себя рабами государства, так и деспотическую психологию правителей, считающих себя собственниками страны. В статье 1906 г. он выразил свою позицию следующим образом:
“Раздел имел бы бесспорно много неудобств, с нашей точки зрения. Но сравнительно с национализацией у него было бы то огромное преимущество, что он нанес бы окончательный удар тому нашему старому порядку, при котором и земля, и землевладелец составляли собственность государства и который представляет собой не что иное, как московское издание экономического порядка, лежавшего в основе всех великих восточных деспотий. А национализация земли являлась бы попыткой реставрировать у нас этот порядок, получивший несколько серьезных ударов уже в XVIII веке и довольно сильно расшатанный ходом экономического развития в течение второй половины XIX столетия”[229].
Как видим, Плеханов действительно поддерживал идею западничества. Он полностью отказался от народнического порицания “буржуазной свободы” и призывал русских социалистов объединиться с русскими либералами в борьбе за конституционный строй и парламентское правительство. Его отношение к столыпинской реформе обнаруживает также его понимание, совершенно не свойственное русским интеллектуалам того времени, политической прогрессивности последовательно “буржуазных” изменений в сфере гражданского права, его способность избежать общей ошибки сведения всех политических вопросов к одному: в чьих руках политическая власть?
И все же было бы большим заблуждением заключить из этого, что западничество Плеханова означало действительное понимание внутренней ценности права или подлинной приверженности власти закона. На самом деле его западничество было составной частью его марксизма, поскольку он понимал марксизм как теорию исторического развития, где капитализм западного типа являлся необходимой предпосылкой социализма.
Но понимание им необходимости и прогрессивности капиталистического развития не означало признания “юридического мировоззрения” буржуазии. Напротив, марксизм, как его понимал Плеханов, являлся наиболее выраженной реакцией девятнадцатого века на “абстрактный рационализм” Просвещения с его верой в естественные права и разумное законодательство. Он был научной формой диалектического историцизма, одинаково безжалостного и в разоблачении классового содержания буржуазных иллюзий и в доказательстве неисторичного и ненаучного характера социалистических утопий. В таком своем качестве марксизм не мог по-настоящему реабилитировать самостоятельную ценность права. Он не мог также дать теоретическое обоснование верховенства закона, которое не могло бы быть сведено к классовому господству буржуазии.
Как и другие теоретики-марксисты II Интернационала, Плеханов был весьма склонен толковать марксизм в духе позитивистского эволюционизма того времени[230]. Большое влияние на него оказал и Гегель, у которого он взял идею “разумной необходимости”, управляющей развитием истории[231]. Такое же смешение натуралистического эволюционизма и гегельянства можно найти у Энгельса, который, как следует помнить, считался в то время “более значительным философом, чем Маркс”[232]. Поэтому неудивительно, что правовые воззрения были заимствованы Плехановым у Энгельса, для которого право по сути своей было инструментом классового господства. Можно сказать, что, подобно Энгельсу, он утверждал господствующую теорию правового позитивизма или, более точно, командную теорию права, отличаясь от ее немарксистских представителей тем, что подчеркивал классовое содержание законодательства и судопроизводства. Очевидно, что с таких позиций он не мог выступать против положения Кропоткина о том, что право – “это не что иное, как средство поддержания эксплуатации трудящихся масс богатыми бездельниками”. И действительно, Плеханов не стал критиковать этот взгляд на право в своей известной брошюре об анархизме. Вместо этого он критикует анархистов как “декадентов утопизма”[233], определяя утописта как человека, который, “задумает совершенную социальную организацию, исходя при этом из какого-нибудь абстрактного принципа”[234], и утверждает, что международная социал-демократия, в отличие от утопизма, опирается не на какой-то абстрактный принцип, “а на ‘устанавливаемую строго естественнонаучным путем’ экономическую необходимость”[235]. Он обвинял анархистов и во многом другом, например в склонности к насилию, чрезмерном индивидуализме и даже аморализме[236], но уделял мало внимания их взглядам на право. Казалось, он не видел различия между Бакуниным и Кропоткиным, отрицавшими любые законы, и Прудоном, считавшим закон “выражением суверенитета народа” и верившим, что “договор разрешает все проблемы”[237]. Характерно, что много места он отвел для критики положительной оценки права Прудоном, умолчав о правовом нигилизме Бакунина и Кропоткина. Его общее определение анархизма объясняет этот акцент: положительный подход к праву у Прудона был для Плеханова ясным доказательством утопического характера анархистской мысли, ее утопической веры в совершенное законодательство[238], тогда как взгляд на право как инструмент классового господства, которого придерживались русские анархисты, был, по его мнению, реалистическим, марксистским элементом в анархистской теории.
225
Плеханов Г. В. Соч. Т. 20. С. 112–115.
226
Там же. С. 126–127.
227
См. ниже, гл. 2, часть 3 и гл. 6, часть 6.
228
См.: Baron S. H. Plekhanov, the Father of Russian Marxism. L., 1963. P. 305.
229
Плеханов Г. В. Соч. Т. 15. С. 31.
230
Изложение философии Плеханова см. в: Walicki. History of Russian Thought. P. 413–427.
231
Поэтому “примирение с действительностью” Белинского произвело на него большое впечатление. В его понимании период примирения был наиболее плодотворным в интеллектуальном развитии Белинского. В своем отрицании абстрактного идеала Белинский был предшественником русских марксистов, чье отрицание народнического идеала непосредственного перехода к социализму также было своего рода “примирением с действительностью”. См.: Ibid. P. 417–420.
232
См.: A Dictionary of Marxist Thought / T. Bottomore (ed.). Oxford, 1983. P. 151 (“Engels”).
233
Плеханов Г. В. Анархизм и социализм // Плеханов Г. В. Соч. Т. 4. С. 221, 236.
234
Там же. С. 172 (выделено мной. – А. В.).
235
Там же. С. 179.
236
Там же. С. 191, 207, 220, 244 (“Анархизм и социализм”) и с. 249–257 (“Сила и насилие”).
237
Плеханов Г. В. Анархизм и социализм // Плеханов Г. В. Соч. Т. 4. С. 202–207.
238
Там же. Т. 4. С. 206.