Страница 24 из 39
Для того чтобы пролить дополнительный свет на оценку Достоевского Лукачем, следует подчеркнуть еще одно сходство, а именно между взглядами Достоевского, представленными выше, и критикой прав человека у Маркса. Как и Достоевский, Маркс считал эти права правами “эгоистического человека, отделенного от человеческой сущности и общества”[193], “межевыми столбами, разделяющими соревнующихся эгоистов”[194]. Он разделял положение славянофилов и Достоевского о том, что подлинная общность может обойтись без законных прав, что система прав – гарантий личной свободы – требуется лишь серьезно больному обществу[195]. Это положение хорошо иллюстрирует удивительное сходство консервативной и социалистической критики закона и права в общественной мысли девятнадцатого века[196].
Конечно, сходство это неполное, как ясно видно на примере Достоевского. Особенность его подхода к законам и праву, которая отличала его не только от критиков-социалистов, но и от славянофилов, заключалась в странном соединении отрицательной оценки закона как основы прав с положительной его оценкой как системы приказов, которые необходимо выполнять, или, другими словами, как инструмента социального контроля, учрежденного государством. Поэтому и как публицист, и как писатель он был всегда склонен сочувствовать следователям и прокурорам, в то же самое время глубоко не доверяя адвокатам, которых он обвинял в лицемерии и даже во вранье за деньги[197] одобрением цитировал популярные слова: “Адвокат – это нанятая совесть”. И пояснял: “Адвокат и никогда не может действовать по совести… это уже такой обреченный на бессовестность человек… самое главное и серьезное во всем этом то, что такое грустное положение дела как бы даже узаконено кем-то и чем-то, так что считается уже вовсе не уклонением, а, напротив, даже самым нормальным порядком”[198].
В этих словах из “Дневника писателя” (1876) Достоевского звучит предположение о желательной отмене института адвокатуры, что было не совсем уж невозможной идеей, ибо адвокатура была учреждена в России только в 1864 г. Однако Достоевский не осмелился открыто провозгласить такое. В следующей записи Дневника он поспешил несколько смягчить свои оценки. Но он продолжал утверждать, что адвокатура – это “грустное установление”, установление, которое может быть использовано для “извращения всякого здорового чувства по мере надобности”[199]. В своих романах он всегда утверждал, что само существование профессиональных защитников подразумевает нравственный цинизм, что адвокаты на самом деле – это “современные софисты”, которые делают относительными все нравственные принципы и делают это за деньги.
В своем великом романе “Братья Карамазовы” Достоевский сатирически изобразил Владимира Спасовича, знаменитого русского адвоката польского происхождения, под нелепо звучащей фамилией Фетюкович. Как защитник либеральных, гуманных взглядов на уголовное право, Спасович был столь ненавистен Достоевскому, что он без колебаний назвал его “прелюбодей мысли”. Он описал его и на страницах своего Дневника в связи с делом Кроненберга – отца, который жестоко избил свою семилетнюю дочь, но благодаря Спасовичу был оправдан присяжными. В особенное негодование Достоевского привел тот факт, что Спасович, защищая своего клиента, затронул “святость семьи” – идею, особенно дорогую и священную для русских консерваторов. Так же и в “Братьях Карамазовых” он высмеял попытки Фетюковича взывать к “славной истории” России и специфически русскому чувству справедливости. Записки Достоевского объясняют причины его гнева: по его мнению, Спасович, как адвокат и поляк, не мог понять, что для русских ничто священное не может быть сведено к некому абстрактному принципу, что сама манера обращения к таким принципам была характерна для законнического сознания Запада. Разрешите процитировать некоторые отрывки:
“Спасовичу. Святыня семьи. Мы, слава богу, еще русские, а не французские буржуа, которые защищают свое семейство и собственность мимо всяких соображений, потому только, что они – семейство и собственность и составляют у них так называемый l’ordre. Нет, мы даем себе отчет и даже в минуту необходимости будем действовать скорее по совести, чем по необходимости.
Полноте, г-н Спасович, полноте, образумьтесь, какие тут банковские билеты!.. правда, вы в таком положении… Семья: Возводите это в принципы за границей. А у нас – никакая из святынь наших не боится свободного исследования, знали ли вы это, г-н Спасович. Ну так знайте. Мы русские и гордимся нашими особенностями. Наше православие само переводит Библию. У нас нет святынь quand-même… Нет, г-н Спасович, не вводите к нам этих дрянных правил”[200].
Достоевский, правда, не выступал в защиту жестоких наказаний; в частности, он никогда не был приверженцем смертной казни[201]. С другой стороны, он никогда не переставал подчеркивать, что за преступлениями должны следовать строгие наказания (такие, как тюремное заключение и каторжные работы), что снисходительные оправдания безответственны и безнравственны[202]. Он сурово порицал модную теорию о том, что “преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды”[203], и приходил в ярость, когда последователи этой теории ссылались на ее близость к традиционному русскому убеждению в том, что преступление – это несчастие, а преступники – несчастные[204]. Он утверждал, что на самом деле это распространенное мнение и “теория среды” противоречили друг другу, поскольку первое вытекало из христианского убеждения в том, что все виновны, в то время как вторая была основана на предположении, что большинство преступников не виновны и, следовательно, не должны быть наказаны. Теория о влиянии среды, доказывал он, несовместима с христианством: “Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить”[205].
Он великолепно иллюстрирует эту мысль в “Легенде о великом инквизиторе”, где показывает общественное устройство, которое можно назвать “благодетельным тоталитаризмом”. Зная, что все люди слабы, Инквизитор, сознательно действующий вопреки духу учения Христа, освобождает их от бремени свободы, совести и личной ответственности; он подменяет свободу внешней властью, а союз свободного согласия – союзом, основанным на принуждении. Таким способом Церковь, преобразованная в Государство, объединяет всех “в одном единодушном и гармоничном муравейнике”.
Идея Церкви, преобразующейся во всемогущее государство, дающее людям хлеб, да, но лишь ценой лишения их внутренней свободы, представлялась Достоевскому опасностью, характерной для Запада и внутренне присущей его римскому наследию. Как и славянофилы, он считал, что римское католичество и западный социализм находятся в близком родстве друг с другом как две разновидности “единения без свободы”. Россия, по его мнению, – это совершенно другой мир, поскольку на Русскую православную церковь не оказывал пагубного влияния юридический рационализм Древнего Рима[206]. Поэтому, убеждал он, русское самодержавие не следует считать угрозой личной свободе. Напротив:
193
Маркс К. К еврейскому вопросу // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 1. C. 400.
194
Buchanan A. E. Marx and Justice: The Radical Critique of Liberalism. L., 1982. P. 163.
195
Ibid. P. 51, 64.
196
См.: Walicki. The Slavophile Controversy. P. 547–551.
197
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1876 г. // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. Т. 13. С. 60.
198
Там же.
199
Там же. С. 82.
200
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1876 г. // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 24. М., 1982. С. 150, 154–155.
201
См.: Достоевский и проблема наказания // А. А. Гольденвейзер “В защиту права”. С. 67–73.
202
По мнению Достоевского, суровое наказание было бы полезно для самих преступников. Он писал: “Не хотел бы я, чтобы слова мои были приняты за жестокость. Но все-таки я осмелюсь высказать. Прямо скажу: строгим наказанием, острогом и каторгой вы, может быть, половину спасли бы из них” (Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1873 г. // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. Т. 12. С. 20–21).
203
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1876 г. // Там же. Т. 13. С. 181.
204
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1873 г. // Там же. Т. 12. С. 18.
205
Там же. С. 17.
206
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1880 г. // Там же. Т. 14. С. 465.