Страница 23 из 39
Несмотря на такой диагноз, Кропоткин был убежден, что естественная склонность к свободному сотрудничеству и взаимной помощи не вымерла у народа, но лишь глубоко погребена в его бессознательном. Поэтому он надеялся, что конфликт двух традиций – римской и авторитарной, с одной стороны, и народной и свободной – с другой, еще не разрешен и что анархисты смогут добиться победы народной свободы.
Как я уже писал[183], противопоставление Кропоткиным двух традиций и двух типов человеческих отношений можно сравнить с двумя противоположными типами социальных связей – “общностью” и “обществом”, – установленными Фердинандом Тённисом, который упоминался выше в связи со славянофилами. Тённис, как и Кропоткин, противопоставлял органические общинные (коммюнотарные) связи, основанные на взаимном сотрудничестве (Gemeinschaft), связям, основанным на предположении, что общество – это агрегат конфликтующих индивидов, отношения которых должны регулироваться правом и государством (Gesellschaft). Как и Кропоткин, он считал сельскую общину и средневековые города примерами первого, органичного типа, а римскую цивилизацию и капитализм (которые основаны на соревновании, синониме конфликта) классическими примерами последнего. Конечно, не следует заходить слишком далеко в этом сравнении. Например, Кропоткин пытался обосновать свои взгляды данными естественных наук и, в отличие от Тённиса и славянофилов, не выделял особой роли религии в образовании общинных (коммюнотарных) связей. Но в данном контексте важно подчеркнуть, что существовало значительное сходство взглядов на право у Кропоткина и славянофилов: все они отождествляли идеальную модель права с “парадигмой права Gesellschaft” и выступали против правовых отношений во имя нравственных связей, характерных для подлинной общности. Это показывает, что в отношении к праву существовало важное и знаменательное согласие русских мыслителей и левых и правых позиций.
5. Федор Достоевский и Лев Толстой
Даже в кратком обзоре отношения русских к праву в девятнадцатом веке нельзя пренебречь величайшими русскими писателями – Федором Достоевским и Львом Толстым. Оба они считаются также пророками всеобщего нравственного возрождения и выдающимися представителями “русской идеи”. И оба известны своим отрицательным отношением к холодному законническому духу Запада. Молодой Лукач выразил широко распространенный взгляд, когда характеризовал Достоевского как “провозвестника нового человека”, как мыслителя, который защищал живую душу и настоящую братскую общность от отчуждения, от тирании “объективного духа”, воплощенного в праве и государстве[184]. Еще более распространенной, и более правильной, является оценка Толстого как одного из величайших врагов права современной эпохи. Действительно, невозможно превзойти по силе его яростные обличения права, хотя они и не слишком корректны с точки зрения их теоретической обоснованности.
Однако, несмотря на эту общность, различия двух писателей в их взглядах на право более важны, чем их сходство[185]. Достоевский, разительно отличаясь от Толстого, не был ни анархистом, ни пацифистом: он хотел укрепления русского государства, превозносил “национальную силу”[186], горячо поддерживал Drang nach Osten России, восхваляя благотворное нравственное влияние войн и упрямо повторяя, что Константинополь должен быть русским[187]. Он не верил в упразднение права, считая эту идею совершенно утопичной и замечая при этом: “Все эти утопии возможны будут, разве когда у нас вырастут крылья и все обратятся в ангелов.”[188] Он твердо верил, что преступления должны быть наказуемы, тогда как Толстой проповедовал идею о том, что люди не имеют права судить других людей, что каждое преступление является своим собственным наказанием, а каждое наказание по закону – это преступление[189].
Оценка Достоевского Лукачем основывалась на антизападничестве Достоевского, выраженном, например, в его “Зимних заметках о летних впечатлениях” (1864) – рассказе о его первой поездке на Запад. В этой выразительной славянофильской критике Запада Достоевский сделал своей мишенью знаменитый лозунг Французской революции: liberte, egalite, fraternite. Неудивительно, что прежде всего он нападает на юридическое оформление человеческих отношений, выраженное в понятиях свободы в пределах закона и равенства перед законом. Он красноречиво пишет: “Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно. Что ж из этого следует? А следует то, что кроме свободы есть еще равенство, и именно равенство перед законом. Про это равенство перед законом можно только одно сказать, что в том виде, в каком оно теперь прилагается, каждый француз может и должен принять его за личную для себя обиду”[190].
Столь же остро он критиковал буржуазную концепцию братства. Люди на Западе, утверждал он, не догадываются, “что негде взять братства, коли его нет в действительности… А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном Я, сопоставления этого Я всей природе и всем остальным людям, как самоправного отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему тому, что есть кроме него. Ну а из такого самопоставления не могло произойти братства. Почему? Потому что в братстве, настоящем братстве, не отдельная личность, не Я, должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все-то это остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я, и само, без его просьбы должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, то есть всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна была все свое Я, всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий”[191].
В противовес буржуазному идеалу общества, основанному на законно гарантированных правах человека и таким способом санкционирующему принцип эгоизма, Достоевский выдвинул идеал настоящей братской общности; общности, в которой индивид не требует своих прав, но добровольно подчиняется коллективу, и коллектив, со своей стороны, не требует великих жертв, но дарует индивиду свободу и безопасность, гарантированные братской любовью. Общность такого рода должна “сама собой сделаться”, ее нельзя изобрести или сделать: “Чтоб было братское, любящее начало – надо любить. Надо, чтоб самого инстинктивно тянуло на братство, общину, на согласие, и тянуло несмотря на все вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествия иноплеменников”[192].
Понятно, что Достоевский относил эти характеристики к многострадальной русской нации. Хотя, по всей вероятности, он пришел к этим выводам независимо от славянофилов, они удивительно схожи с идеями славянофилов, особенно с концепцией “свободного единства”, соборности у Хомякова.
183
См.: Walicki. A History of Russian Thought. P. 285.
184
См. выше. С. 27–28.
185
Рассмотрение других различий двух писателей см. гл. 15 (“Two Prophetic Writers”) моей “History of Russian Thought”.
186
См.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877 г. Сентябрь // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. Л., 1988–1996. Т. 14. С. 295.
187
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877 г. Март, ноябрь // Там же. Т. 14. С. 74–76, 358–365.
188
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877 г. Сентябрь – октябрь // Там же. С. 324.
189
А. А. Гольденвейзер напоминает нам в этой связи название статьи, посвященной “Воскресению” Толстого и написанной его отцом, А. С. Гольденвейзером: “Преступление – как наказание, а наказание – как преступление”. Толстой читал и высоко оценил эту статью. См.: Гольденвейзер А. А. В защиту права. Статьи и речи. Нью-Йорк, 1952. C. 19.
190
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 5. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1973. С. 78.
191
Там же. С. 79.
192
Там же. С. 80.