Страница 26 из 31
Наличие такой связи ученые подтвердили различными методами. Нордлингер заявляет, что кризисы прошлого «оказывают влияние на установки нынешних поколений», в том числе на установки нынешних государственных деятелей. Томас Дай и Хармон Зиглер пишут, что «Великая депрессия подорвала веру элит и неэлит в идеалы старого порядка» и «оказала весьма сильное влияние на мышление американских правящих элит… Личная философия Рузвельта – noblesse oblige, ответственность элиты за благополучие масс, – вскоре стала господствующим этосом нового либерального истеблишмента… [Это было отчасти] данью эффективности самого Рузвельта, сумевшего мобилизовать мнение элит и масс». Дай также утверждает, что война «приучает граждан терпимо относиться к росту государственного вмешательства, и потому сфера ответственности государства после войны отличается бóльшим размахом, чем до войны». Барри Карл заключает, что «Новый курс преобразил… пожалуй, заметнее всего отношение американцев к роли федерального правительства». Манкур Олсон соглашается, что «межвоенная депрессия, Вторая мировая война и другие события стали причиной глубоких идеологических сдвигов, приведших к увеличению сферы деятельности государства». Карен Раслер и Уильям Томпсон утверждают, что большие войны ослабили «общее сопротивление социально-политическим переменам». Лоуренс Браун отмечает, что «сегодня большое правительство стало фактом жизни, а битвы вокруг государства благосостояния остались большей частью позади… Послевоенные поколения, выросшие под сенью большого правительства, воспринимают его как само собой разумеющееся и не захотят с ним расставаться»[177].
Хотя эти высказывания по-разному указывают на изменение распространенных установок, веры, идеалов, мышления, философии, духа, мнения, терпимости, сопротивления переменам, факта жизни и вещей, принимаемых за данность, в том числе и самой идеологии, все они относятся к тому, что я называю идеологическим сдвигом [ideological change]. Все процитированные выше авторы согласны, что в ХХ в. основные американские кризисы тем или иным образом вызвали изменения в идеологии, а это так или иначе облегчило разрастание правительства.
Но как именно кризис привел к такому идеологическому сдвигу, что люди возжелали расширить полномочия государства в сфере принятия экономических решений или стали более терпимы к такому расширению? Для ответа на этот вопрос обратимся к доселе не замечаемым параллелям между идеологическим сдвигом и теорией технологических изменений[178].
Идеология и технология имеют отношение к знанию. Технология связана с довольно «твердой» формой убеждений, тогда как идеология занимает место между твердым знанием (таким как естественные науки) и такими «мягкими» мнениями, как религия и метафизика; но обе, каждая в своей области, связаны с убеждениями в том, как устроен этот мир. Обе формы убеждений крайне важны для практики; одна формирует технологию производства, а другая – политическую организацию и деятельность. Обе плохо поддаются непосредственному наблюдению; в тестах на влияние они часто предстают в форме «остатка». Вследствие этого повышение производительности экономики, которое не удается объяснить наблюдаемыми явными изменениями затрат капитала и других факторов производства, приписывают технологическим изменениям; сдвиги в политическом поведении, которые не удается объяснить наблюдаемыми изменениями узко понимаемых политических интересов, приписывают идеологическим сдвигам[179]. В обоих случаях учет качественных изменений делает это отнесение более правдоподобным и смягчает подозрение, что это просто эвфемизм неведения. Технологическое изменение проявляется в новых формулах, уравнениях, чертежах, диаграммах и т. п.; идеологический сдвиг проявляется в изменении риторики лидеров общественного мнения.
Подобно любым другим видам знания, технологию и идеологию следует изучать. Источником знания могут быть книжные хранилища (технические руководства или работы классиков общественно-политической мысли) или опыт. Технология опирается на опыт производства, идеология – на социально-экономический и политический опыт. Дискретные сдвиги в технологических или идеологических верованиях чаще всего отражают опыт экстраординарных событий: решающих экспериментов (обдуманных или стихийных) в случае технологии и общественных кризисов и политических реакций на них в случае идеологии. И в той и в другой области убеждений есть свои изобретатели и предприниматели: в технологии такие, как Уитни, Эдисон и Форд, а в идеологии такие, как Смит, Маркс и Кейнс, проложившие путь к радикальному переформатированию убеждений и практик.
Рассматриваемые в широкой перспективе, идеологические и технологические изменения развиваются в условиях конкуренции. В каждый данный момент происходит противостояние альтернативных видов теории и практики: линии электропередачи переменного или постоянного тока, организация экономики на основе свободных рынков или коллективистского планирования. Некоторые комплексы убеждений и практик оказываются нежизнеспособными. Экономические или технические условия могут предоставить линиям электропередачи с переменным током преимущество перед линиями с постоянным током, а демографические или культурные условия могут дать коллективизму преимущество перед свободным рынком. Но направление, в котором эволюционно движутся комплексы убеждений и практик, не случайно, а зависит от предшествующего пути.
Рассмотрим сначала зависимость от предшествующего пути в области технологий. При повсеместном использовании капиталоемких производственных технологий развитие, скорее всего, примет форму их совершенствования. Эта тенденция задает системе определенное направление. (Разумеется, любой процесс обучения подвержен воздействию экзогенных, или случайных, потрясений, а потому не всегда приводит к однозначно заданному результату[180].) Если, например, труд становится относительно более дорогим, производители будут стремиться заменить трудоемкие технологии капиталоемкими. Опыт использования новых капиталоемких технологий ведет к пониманию того, как их усовершенствовать. Научные открытия повышают преимущества капиталоемких технологий, что ведет в том же направлении – к дальнейшему вытеснению трудоемких методов производства[181].
Подобное автоусиление мы можем наблюдать и в процессах идеологических перемен. Представим, например, что в ходе глубокого социального кризиса командно-административная система вытесняет свободный рынок. Опыт жизни в условиях нового режима породит разнообразное новое знание. Государственные плановики и бюрократы до известной степени усовершенствуют средства манипулирования экономикой: появятся новые информационные системы, правила размещения ресурсов, процедуры разрешения споров между ведомствами и устранения рассогласованности планов. Эти улучшения сделают практику управления менее оскорбительной для проигравших. Тем временем изучение того, как усовершенствовать работу рыночной системы, более или менее прекращается, потому что большой отдачи этот сектор уже не сулит.
Граждане также усваивают, что их прежние представления о невозможности или опасностях правительственного контроля оказались беспочвенными. Правительство может решать, кто может использовать алюминий, сталь и резину, какие потребительские товары не следует производить в условиях кризиса и т. п., но оно не отменяет свободу вероисповедания и не национализирует средства массовой информации. Всеобщие выборы проходят в сроки, предусмотренные законом. Многие из предостережений консерваторов об ужасах, к которым все это приведет, воспринимаются как преувеличение и массами, и элитами.
В то же время многие обнаруживают, что нет худа без добра. Командная экономика открывает новые возможности для карьеры, причем не только в рядах бюрократии, но и на сохранившихся островках «рыночной» экономики. Те, кому удалось занять привилегированные позиции, не только ценят личные преимущества своего положения, но и начинают воспринимать весь механизм государственного регулирования как дело по преимуществу благотворное. Как выразился Карл Сэндберг, «когда возишься с медом, смолой или навозом, что-то всегда прилипнет к пальцам»[182]. Вот так по разным причинам многие научатся любить или по меньшей мере терпеть, не протестуя, социально-экономическое и политическое устройство, которое поначалу воспринималось как зло неизбежное и, конечно же, временное, ставшее необходимым вследствие глубокого социального кризиса[183].
177
Nordlinger, Autonomy, p. 38; Dye and Zeigler, The Irony of Democracy, pp. 98–99, 101–102; Dye, Understanding Public Policy, p. 199; Karl, Uneasy State, p. 226; Mancur Olson, The Rise and Decline of Nations: Economic Growth, Stagflation and Social Rigidities (New Haven, Co
178
Edwin Mansfield, The Economics of Technological Change (New York: Norton, 1968); Nathan Rosenberg, ed., The Economics of Technological Change: Selected Readings (Harmondsworth, Middlesex: Penguin, 1971); idem, Perspectives on Technology (New York: Cambridge University Press, 1976).
179
О технологическом изменении как остаточном явлении см.: M. Ishaq Nadiri, „Some Approaches to the Theory and Measurement of Total Factor Productivity: A Survey,“ Journal of Economic Literature 8 (Dec. 1970): 1137–1177. Об идеологическом изменении как остаточном явлении см.: Douglass C. North, „Structure and Performance: The Task of Economic History,“ ibid. 16 (Sept. 1978): 973; Joseph P. Kaltand, M. A. Zupan, „Capture and Ideology in the Economic Theory of Politics,“ American Economic Review 74 (June 1984): 291–295.
180
Karl R. Popper, The Poverty of Historicism (New York: Harper Torchbooks, 1964) [Поппер К. Нищета историцизма. М.: Издательская группа «Прогресс», 1993]; Ronald A. Heiner, „The Origin of Predictable Behavior,“ American Economic Review 83 (Sept. 1983): 560–595.
181
David, Technical Choice, pp. 60–86; Nadiri, „Some Approaches,“ p. 1148.
182
Carl Sandburg, The People, Yes, 1936.
183
Гай Питерс и Мартин Хейслер говорят другим языком, но примерно о том же: «Реакция на исполнение множества надежд граждан со стороны современного государства благосостояния [sic] легитимизировала вмешательство государства в рыночную экономику. Вмешательство зачастую начиналось в виде временных мер или ad hoc реакции на кризис, либо представляло собой политически вынужденное перераспределение дохода. Получатели выгод от таких мер, однако, связывали их не с конкретной ситуацией или с конкретным политическим характером правительства, а с государством вообще. В этом смысле основы общественного договора стали иными, так что если правительство и парламент попробуют свернуть давно ставшие привычными программы выплат или льгот, граждане, пожалуй, не признают легитимность этого шага». См.: B. Guy Peters and Martin O. Heisler, „Thinking about Public Sector Growth: Conceptual, Operational, Theoretical, and Policy Considerations,“ in Why Governments Grow: Measuring Public Sector Size, ed. Charles Lewis Taylor (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1983), pp. 181–182. Такое же по сути истолкование содержится в классической анархистской полемике. См.: Albert Jay Nock, Our Enemy, The State (New York: Free Life Editions, 1973), esp. pp. 3–6. См. также Wallace, Economic Controls and Defense, p. 46; Olson, Rise and Decline, pp. 69, 71, 73 [см.: Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост, стагфляция, социальный склероз. Новосибирск: ЭКОР, 1998]. Некоторые психологи утверждают, что «приспособленческое поведение других, особенно принадлежащих к группе сверстников, и даже собственное приспособленчество может породить одобрительное отношение». Samuel Mermin, Law and the Legal System, 2nd ed. (Boston: Little, Brown, 1982), p. 55.