Страница 19 из 31
Таблица 3.1
Идеологические сигнальные слова
Идеологические сигнальные слова часто несут ту особую образность, которую они приобрели в лексике великих идеологов прошлого. К примеру, в словаре современных левых радикалов много выражений, заимствованных у Маркса, который использовал в более или менее точном смысле такие слова, как «эксплуатация», «отчуждение», «прибавочная стоимость», «классовая борьба», «буржуазия» и даже, как мы уже видели, «идеология».
Несмотря на его (а также Энгельса и многих других) притязания на «научность» своего социализма, Маркс был явным идеологом. Возьмите следующий пассаж:
«При этом само собой разумеется, что рабочий на протяжении всей своей жизни есть не что иное, как рабочая сила… Но при своем безграничном слепом стремлении, при своей волчьей жадности к прибавочному труду капитал опрокидывает не только моральные, но и чисто физические максимальные пределы рабочего дня… Таким образом, не нормальное сохранение рабочей силы определяет здесь границы рабочего дня, а наоборот, возможно большая ежедневная затрата рабочей силы, как бы болезненно насильственна и мучительна она ни была, ставит границы для отдыха рабочего.
Капитал не спрашивает о продолжительности жизни рабочей силы. Интересует его единственно тот максимум рабочей силы, который можно привести в движение в течение рабочего дня. Он достигает этой цели сокращением жизни рабочей силы, подобно тому, как жадный сельский хозяин достигает повышения доходности земли посредством расхищения плодородия почвы»[127].
Без малейшей неловкости Маркс писал о «волчьей жадности [капиталистов] к прибавочному труду» и об их «вампировой жажде живой крови труда»[128]. Он постоянно использовал сверхэмоциональный язык, который немарксисту кажется нелепо гиперболизированным. Но великое множество людей находили убедительной риторику этого «научного» социализма.
Маркс дает великолепные примеры идеологического языка, но мы не станем ограничиваться одной только левой идеологией. Возьмем, например, пассаж из работы великого классического либерала Джона Стюарта Милля: «Но самый сильный аргумент против общественного вмешательства в сферу индивидуальности состоит в том, что такое вмешательство оказывается в большей части случаев вредным, обыкновенно совершается некстати и невпопад… Но когда идет дело о таких поступках индивидуума, которые касаются только его самого, то мнение большинства, налагаемое как закон на меньшинство, имеет столько же шансов быть ошибочным, как и быть правильным; оно в таких случаях не более как мнение одних о том, что хорошо или дурно для других, а часто даже и менее, чем это, и публика руководствуется в своем суждении единственно своими собственными наклонностями, относясь с совершенным равнодушием к благу или удобству тех, чьи поступки судит… Но между чувством, которое имеет человек к своему собственному мнению, и тем чувством к этому мнению другого человека, который чувствует себя оскорбленным, между двумя этими чувствами такое же отношение, как между желанием вора взять чужой кошелек, и желанием настоящего владельца сохранить его. Вкус человека есть его личное достояние в такой же степени, как и его мнение или его кошелек»[129].
Здесь аналогия соперничества за кошелек между вором и «настоящим владельцем» исподволь подталкивает читателя к согласию с Миллем в других, более сомнительных вопросах. Отметим еще и параллель между вором, похищающим кошелек, у Милля, и сельским хозяином, расхищающим плодородие почвы, у Маркса. Очевидно, метафора воровства настолько красноречива и универсально убедительна, что без нее не может обойтись ни одна идеология – о чем свидетельствует Прудон с его «собственность есть кража» и другие бесчисленные декларации обо всех сторонах проблемы собственности. Как сказал Гулднер, «тот, кто хочет сказать „идеология“ должен также сказать „собственность“»[130].
В качестве последнего примера идеологической риторики, представляющей правую часть политического спектра, рассмотрим следующий отрывок из консервативного кредо Франка Мейера: «Хорошее общество возможно только при двух условиях: когда социально-политический порядок гарантирует такое состояние дел, при котором люди могут выбирать свободно, и когда интеллектуальные и моральные лидеры, „творческое меньшинство“, обладают пониманием и воображением, необходимыми для поддержания престижа традиции и разума, и таким образом сохраняют интеллектуальный и моральный порядок во всем обществе»[131].
Особо отметим ключевое расположение в тексте таких идеологических сигналов, как «хорошее общество», «моральный порядок», «свобода выбора» и «творческое меньшинство», причем последнее выражение, видимо, показалось проблематичным самому Мейеру, заключившему его в кавычки.
Одним словом, путем исследования риторики лидеров общественного мнения в периоды кризиса можно определить, что представляли собой господствующие идеологии и как они менялись со временем. Мы увидим, например, что идеология Гровера Кливленда и его ближайших сторонников сильно отличалась от взглядов Франклина Рузвельта и его наиболее доверенных советников, что идеология большинства в Верховном суде в деле Поллока (1895) была совершенно иной, чем в деле о моратории в Миннесоте (1934). Ясно, что идеология и идеологические сдвиги не настолько скрыты и туманны, чтобы отказаться от их эмпирического изучения. Эти предметы нельзя измерить, как вес и длину, зато о них многое можно узнать с помощью качественных методов, и для определенных задач этого знания достаточно.
Идеология: экзогенна или эндогенна?
При анализе политико-экономической истории идеологию можно рассматривать как экзогенный фактор, т. е. признавать, что она оказывает существенное влияние на политическое поведение и, следовательно, на экономические институты, но при этом оценивать преобладающие в некий конкретный период идеологии как параметрические, т. е. находящиеся вне эксплицитных границ аналитической рамки. Недостатки такого подхода очевидны, но он явно лучше, чем игнорирование идеологии. Традиционно экономисты трактуют начальное распределение прав собственности, вкусы потребителей и производственные технологии как параметры неоклассической модели. Если считать это обоснованным, то столь же оправданно будет сделать идеологию параметром модели политической экономии. При таком подходе исследователь не пытается объяснить причины идеологических изменений, ограничиваясь признанием того, что такие причины существуют, и попыткой разобраться в их последствиях.
Заведомо понятно превосходство подхода, рассматривающего идеологии как эндогенный фактор. Как писали Петер Бергер и Томас Лакманн, «взаимосвязь между „идеями“ и поддерживающими их социальными процессами всегда диалектична». Они утверждают: «Теории придумывают, чтобы легитимировать существующие социальные институты. Но бывает и так, что социальные институты изменяют, чтобы привести их в соответствие с существующими теориями, т. е. чтобы сделать их более „легитимными“. Специалисты по легитимизации могут действовать в режиме теоретического обоснования статус-кво, а могут предстать в роли идеологов революции. Определения действительности обладают потенциальной возможностью самореализации. История знает случаи реализации теорий, в том числе теорий, вначале казавшихся крайне невразумительными… Следовательно, социальные перемены всегда следует понимать в диалектической связи с „историей идей“. Как „идеалистическое“, так и „материалистическое“ понимание этой взаимосвязи проходит мимо этой диалектики и, как следствие, искажает историю»[132]. Если признать обоснованность соображения о диалектичности, перед нами встает задача выявить то, каким образом реализуется связь между идеологией и обществом.
127
Маркс К. Капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 23. С. 274, 275.
128
Там же. С. 275.
129
Милль Дж. С. О свободе.
130
Gouldner, Dialectic of Ideology and Technology, p. 197.
131
Frank S. Meyer, In Defense of Freedom: A Conservative Credo (Chicago: Henry Regnery, 1962), p. 69.
132
Berger and Luckma