Страница 34 из 43
И, тем не менее, всё та же Энн:
– Я даже говорить не хочу с тобой о сексе. Ни с тобой, ни с кем-то ещё, – её глаза холодно и злобно сверкают звёздами. Да, нет же! Это сквозь её чёрные глазницы, сквозь раскрытый мозг, сквозь хрупкий череп я вижу звёзды за её спиной в предутреннем небе. И что внутри, что снаружи – равнозначно. Равнозначность – основной закон мироздания.
– Я уже вступила в оплодотворяющий Природу, вселенского масштаба половой акт. Природа – это я. Я – струя жизненного начала, вливающаяся в меня. Я создаю разрушая. Смерть – это опыт рождения. Рождение – безусловная и неотъемлемая часть смерти. Агрессия, гомосексуализм, мистицизм – вечное триединство кислотного психоанализа секса…
«Да заткнись ты, Энн!» – жаль, что не в голос. Нужен мне твой секс сейчас, как собаке колесо от пятой телеги. Я поворачиваюсь к ней спиной… Да бог, ты мой! И её, и моё сознания – кругообъемлемы. Разве можно отвернуться от себя, от того, кто стал частью тебя, кто внутри? Она говорит, я улыбаюсь, и она рассудительно отвечает на мои улыбки.
И дальше… Где-то я это слышал уже. Знакомо, как будто бы сам это выдумал, но не мои мысли – её. А Энн продолжает неистово:
– Видишь этот мешок? – она протягивает руку в сторону армейской палатки. – Общий спальник для брызжущих и впитывающих идиотов. Любая рафинированная девственница, забравшаяся туда, чтобы просто выспаться пару часов, выползет оттуда наутро брюхатой тварью, убившей себя и не давшей ничего взамен. А ведь, знаешь ли, жизнь и смерть – равнозначны. Абсолютно, как и все мы.
Равнозначность всего и всея – это, почти что, религия. Не принуждение, но потребность. Не догма, но вера. Не долг, обязанность, необходимость, но желание. Искреннее, естественное, настоящее.
Чёртов мешок – как насмешка над жизнью, как издевательство, квинтэссенция всевозможных пороков, человеческой слабости. Слабости духа и духовной податливости. Циничный надутый пузырь, плюющийся мёртвой спермой из уродливых прорех наших ошибок.
– Я не хочу секса! – почти истерично. – Я хочу любви.
А я выблёвываю из себя глистообразный рецепторный отросток, и мои ощущения не сигнализируют мне о потери чего-то личного, чего-то части меня. блядь! Да я же вполне самодостаточен. Мне хватает. Я – это я. А этот «трип» – «трип» первого уровня. И, может быть, так нарушается равнозначность.
Поезд ЛСД
Мы начинаем движение внутрь себя. Волшебный психоделический экспресс несётся с сумасшедшей скоростью, окружённый бешеной пульсацией сменяющих одна другую фантастических картин. Нервная динамика абстрактных геометрических цветовых построений и пятен уступала место разноцветным вращающимся фонтанам и вспыхивающим фейерверкам. Неземные дворцы вливались в нефы соборов; в причудливых изгибах сюрреалистической архитектуры вырастали огромные пирамиды, пронзённые длинными шеями золотых драконов, их мощные челюсти клацали, роняя крупные искры в распростёртую водную гладь, и зелёная синь с шипением поглощала их. Мы слышали звук каждого цвета, мы видели формы и движение музыки.
Всё это длилось столетия и, в то же время, не продолжилось и одного мига. Потому, что время перестало существовать, оно перестало быть, даже не начавшись. Но время не определяет пространство, как и пространство не определяет время – они слишком равнозначны. Они – одно и то же по своей сути, но никак по-другому не взаимосвязаны. Да, я видел это.
Умереть не страшно
И спросят меня они:
– Хочешь ли ты умереть? Сейчас, теперь…
Ответ будет твердым и однозначным – НЕТ!
Но зададут вопрос:
– А страшно ли тебе умереть?
Сейчас, теперь… кажется, нет.
Да и не страшна уже смерть сама по себе. Страшна, наверное, возможная боль, сопряженная с нею. А так – нет, нисколько. Всего лишь переход из белого в черное, из света во тьму, из жизни в небытие; в конце концов, обыкновенное растворение маленького Я в Великом НИЧТО.
Бесконечное Ничто складывается из мириадов потухших Я. Ну и что может возомнить о себе отдельная молекула, не молекула даже – куда ничтожней – в Едином и Всемогущем Теле Космоса?
Жаль, вот только, здесь, на Земле успел так мало…
Время душит пространство. Иногда у меня бывают приступы клаустрофобии. Стены сужаются, наваливаются на меня, давят. Я слышу, как хрустят переломанные кости под их тяжестью. Мне кажется, что я никогда не смогу вырваться из своей сумасшедшей комнаты. Хочется кричать, но горло сжимают бетонные руки стен. Наконец, я выбегаю на улицу, если еще в сознании, и дома нависают над головой тяжелыми громадами. И это ужасное, низкое, бесконечное, безвыходное небо с дрожащими капельками звезд на черном животе…
Но это быстро проходит. Снотворное я никогда не принимаю – оно мешает мне справляться с ночными кошмарами. В картотеке психиатра мой амбулаторный номер – 665
Свечи
… Музыкант окинул хмельным взглядом веселящуюся, гогочущую пьяную толпу. Лица перед его глазами расплывались в уродливые живые пятна, теряя всякую пропорциональность и принимая неестественные размеры. Выпученные глаза их медленно вращались, обшаривая Элфи с головы до ног. Длинные широкие языки, извиваясь, дразнили музыканта. Громадные уши, как крылья большой болотной птицы, хлопали по вздутым щекам.
Свечи! Господи, самые, что ни есть настоящие свечи. Сплавленные, в потеках стеарина, потухшие и остывающие свечи. А ведь точно. Совсем недавно он вернулся из Города Вечности, где бродил среди могил, и всюду – миллионы, миллиарды, число, соответствующее количеству звезд на небе, таких же беспомощных, слабых и ничтожных, тлеющих свечей. И каждая свеча – это жизнь до смерти, каждая свеча – смерть после жизни. И над могильными холмами клубится грязный туман с едким запахом серы и хлора – дыханием Смерти, и шелест незримых саванов расползается между крестов, и где-то в глубине, где-то в утробе Матери-Земли стонут бессмертные души, обреченные на вечное страдание, чьи лестницы в небо сожжены, чьи пути – в бездонную черную пропасть.
Дети Земли! Дети вечной темноты. Не умолкают вздохи, плач и иступленные крики, горестный ропот, слова, в которых боль, гнев и страх, жалобы и отчаянные восклицания, сливающиеся в гул, без времени кружащийся во мгле.
Данте, ты – Гений Ада!
И сейчас Элфи смотрел в лица этих тающих восковых фигур, этих храпящих без сна, забрызганных дурной слюной и прокисшим вином свиней, созданных по образу и подобию Всевышнего, и сам был с ними, сам был таким же, как они. Он чувствовал это каждой … каждой каплей выпитой дряни, и в его голове смешались невыносимый гул, визг и скрежет, все его тело пронизывала такая острая боль, словно раскаленную металлическую нить протягивали сквозь него.
Он захотел крикнуть и не смог: горло сжимали холодные, цепкие и липкие руки пустоты, в глазах лезвием зашевелился нестерпимый блеск ночи. Элфи обхватил голову руками и, мыча и трясясь, повалился под стол. А перед ним все кружились, смеялись, ржали, издевались дымящиеся зловонные свечи.
Дождь
Пришел с дождя – лужа в ладонях,
С дождя – взгляд стекает по щекам.
Он насквозь в дожде, дождем безнадежно пьян…
Четвертая ночь, истекающая водой и дышащая холодом.
Четвертая ночь с того дня, как взорвалось безоблачное небо.
Четвертую ночь, не переставая, тупо и монотонно льет дождь.
Четыре насквозь промокшие ночи, и ни одного дня между ними.
Дождь . . .
Герой склонен к мистификации, его больное воображение, пронзенное острием шизофрении, рисует кошмарные картины. Впрочем, шизофренией охвачено не только воображение Героя. Эта болезнь приняла размах Эпидемии, Пандемии, накрывшей собой Весь Мир. Но Герой уверен, что его состояние, депрессивно-параноидальная форма – состояние нормального человека. И он прав. В ненормальном мире что должно считаться нормальным? Но почему эта тоска, откуда этот страх? Бред? Просто иначе теперь быть не может.