Десантники

Я простился с матерью, и мы поехали до станции Калиновка. А там уже творился кошмар, станцию бомбили, беженцы брали поезда с боем, нам еле удалось втиснуться в вагон.

Пока ехали, наш поезд несколько раз бомбили, и когда налетала немецкая авиация, все люди высыпали из вагонов и ложились в поле, рядом с полотном железной дороги, а немецкие летчики, сбросив бомбы, переходили на бреющий полет и расстреливали пассажиров поезда из пулеметов. Как только немцы улетали, поезд немедленно продолжал движение, и все, кто уцелел после бомбежки, не оглядываясь, бежали к вагонам, и поэтому, в этих полях оставались лежать много раненых гражданских, а также десятки погибших людей, которых никто не хоронил. Помню один такой налет. Все бросились из вагонов в пшеничное поле, в том числе я с сестрой Геней, которая держала на руках двухлетнего сына. Рядом с нами ложился на землю военный с женой и взрослой дочерью, и мы инстинктивно потянулись к нему поближе, а он стал на нас орать: «Вон, отсюда! Отползайте!» Когда налет закончился и с паровоза раздались гудки – сигнал к движению, то все кинулись обратно к вагонам, а этот военный не смог подняться с земли – пуля попала ему в ногу. Его подхватили жена и дочь, и потащили раненого к вагону.

Я заметил у него в петлицах по три «шпалы», а на ремне у командира висела кобура, и я с недоумением думал в эти секунды: почему командир не стрелял по самолетам? Ну хоть бы для «фасона» пальнул бы пару раз…

Доехали до Черкасс, дальше добрались до Чигирина, где пережили очередную сильную бомбежку. Родители Ивана Ивановича жили в селе Шабельники, и добраться туда можно было только по реке, доплыть до пристани Бужин, а дальше идти пешком. Приехали к ним, нас хорошо приняли.

У деда, Ивана Палтоновича, был большой огород, своя корова, и он не бедствовал.

Я познакомился со своими сверстниками и целый день пропадал на реке, а что там, на фронте, творится, даже не задумывался, так как верил, что Красная армия любого врага сокрушит и сюда немцы точно не придут. Как-то утром просыпаемся, а все село забито немецкими и итальянскими солдатами. Через несколько дней немецкая власть издала приказ: «Всем неместным – зарегистрироваться в управе». Пошли туда. Я записался Яковом Сибиряковым, эту фамилию выбрал случайно, сестра подсказала, у них в части служил некий лейтенант Сибиряков.

Наступила осень, и тут однажды к деду приходит полицай и говорит: «Невестка и хлопец должны явиться в Чигирин, в полицию». Стало ясно, что кто-то уже на нас донес, мол, «невестка жидовка, а ее муж комиссар». Иван Иванович до призыва в армию был сельским фельдшером, и сохранились его «гражданские документы». Геня внешне на еврейку совсем не была похожа, курносая, с длинной косой. Но что делать со мной? Иван Палтонович мне сказал: «Иди, пройдись по селу, и скажи всем хлопцам, что ты нашел дядю в Черкассах и уезжаешь к нему жить».

Дед тем временем вырыл для меня яму в сарае, где-то размером метр на полтора, и прикрыл ее досками. Сестра с Иваном Палтоновичем и с маленьким Аркадием поехали в Чигирин, где эсэсовцы вместе с полицаями посмотрели на нее, заключили, что она – не «юде», и сказали «свободна». Потом проверили сынишку, посмотрели, не обрезана ли крайняя плоть, потрогали череп, и говорят: «Она не врет, они украинцы». Полицаи тем временем посмотрели на документы Прудкого, что он сельский фельдшер, а не политрук, и все, разрешили вернуться в Шабельники.

А я спрятался в яме в сарае, и провел в этом убежище два с лишним года, до декабря 1943 года.

Два с лишним года просидеть в яме, каждый день ожидая облавы и смерти…

Как все это смогли выдержать в свои пятнадцать лет?

Потому и выдержал, что был совсем молодым, а иначе… сошел бы с ума.

Нередко плакал по ночам от безысходности… Хотелось выжить…

По утрам, когда бабка Химка приходила доить корову, она приносила мне что-нибудь покушать. Зимой, иногда, на ночь забирали меня в хату, а летом по ночам, пока не начались облавы, я ненадолго выбирался из сарая, посмотреть на звездное небо, а так сидел два года в яме и ждал какой-нибудь развязки.

Летом 1942 года, когда немцы подошли к Волге, а полицаи в селе проводили облавы, угоняли молодежь в Германию, дед Иван решил от меня избавиться, «прибрать» меня.

Что именно тогда произошло, мне потом сестра рассказала. Дед сказал, что прятать меня дальше опасно, что если меня найдут, то расстреляют всю семью, а дед хотел, чтобы хоть внук остался живым. Он уже вырыл в поле яму, чтобы меня закопать, но бабка его отговорила, что нельзя такой грех на душу брать… Благодаря бабе Химке я остался жить, и за это, всю свою жизнь, был ей благодарен, да будет ей земля пухом.

Кругом одни бескрайние степи, везде полицаи и немцы, мне просто было бежать некуда, о партизанах до зимы сорок третьего никто не слышал, местных партизан в округе не было.

Один раз на два часа остановился в селе какой-то отряд от Ковпака, идущий в глубокий рейд по немецким тылам. Сестра подошла к командиру отряда, рассказала все обо мне, и попросила забрать меня в партизаны. Но командир, услышав, сколько время я прячусь в яме, и что стал доходягой, ответил: «Нет. Он с нами не дойдет».

Начальником полиции в Шабельниках был бывший петлюровец, до войны работавший кучером в городе, возил прокурора на пролетке. Он что-то подозревал, и тогда ему дед Иван сказал: «Ты меня знаешь. И братьев моих помнишь. Старайся мою семью не трогать», и начальник полиции ему ответил: «У меня к тебе никаких вопросов нет». Понимаете, там все села раньше были «бандитские» и «махновские», а сам дед и его братья, Михаил и Иосиф, были людьми известными в округе, и их крутого, буйного нрава многие побаивались. Один из братьев деда был чекистом и погиб в схватке с бандами. После этого разговора полицаи к деду уже не приходили.

Никто в селе до осени сорок третьего года не имел ни малейшего представления, какое сейчас настоящее положение дел на фронте, чья сила берет, и даже само освобождение села произошло внезапно. Утром мне говорят: «Вылезай из ямы! Наши пришли!»

Что происходило с вами после освобождения села от немецкой оккупации?

Уже через два дня после прихода Красной армии пошел слух, что в райцентре заработал полевой военкомат, и я тотчас же решил уйти на фронт добровольцем.

Пошли с сестрой в Чигирин, что находился в пятнадцати километрах от нашего села.

В Чигирине еще находилась какая-то боевая стрелковая армейская часть, и среди офицеров мы увидели одного старшего лейтенанта, внешне похожего на еврея. Так оно и оказалось, мы подошли к нему, отвели его в сторону, и сестра в нескольких предложениях рассказала ему все, что со мной происходило во время оккупации. Мы задали ему только один вопрос, как поступить дальше, какую фамилию назвать в военкомате – Шварцбурд или Сибиряков?

Лейтенант ответил: «После войны со всем разберетесь, а пока лучше пусть останется русским и Сибиряковым. Кругом одни хохлы из оккупации. В спину в бою выстрелят и все…Лучше не рисковать…». В военкомате спрашивают: «Кто такой? Доброволец? Отлично! Это у нас всегда – пожалуйста!» Никакой медкомиссии, проверок, никаких лишних вопросов.

А выглядел я тогда просто ужасно, наверное, скелет смотрелся лучше и здоровее, чем я.

Кругом только мобилизованные украинцы из района, и я среди них единственный – доброволец и «русский».

Нас собрали в колонну и отправили в запасной полк, за тридевять земель.

Куда привезли?

В запасной полк в Бийске. Это был не армейский ЗАП, а натуральный концлагерь.

Зима, лютая стужа, а нас одели в старое тряпье, в рваные шинели. Вместо шапок выдали буденовки и при этом запретили при любом морозе опускать «уши» у буденовки.

На ноги выдали «обувку по сезону» – разбитые ботинки и обмотки. В этом ЗАПе был такой сильный голод, что если рассказать, не всякий поверит. Мы получали пайку хлеба, кипяток вместо чая и все… В ЗАПе было несколько ездовых лошадей, так их вскоре пустили под нож, но разве этой кониной можно было прокормить такую ораву людей. Командование договорилось с окрестным колхозом, что те помогут нам картошкой, и каждое утро мы совершали марш – броски по снегу, бежали километров десять до места, где находились колхозные бурты с мерзлым картофелем. Нам насыпали его в вещмешок, так когда шли обратно, мы, незаметно для сержантов, через дырки в вещмешке вытаскивали картошину и ели ее прямо в строю, как яблоко грызли. Люди в этом бийском запасном полку теряли последние силы и умирали от истощения.