Десантники

В начале мая 1943 года. Переночевал в городе у этого Степана с женой, а утром на вокзал и без пересадки до Рязани. 13-го числа уже приехал домой. Я первым из нашего совхоза ушел на фронт и первым вернулся…

Решил пойти в баню, а мать повела меня с собой в женскую – еще за ребенка держала… Шел обратно, а совхоз на возвышенности, и там по пути есть такое песочное место. И у меня посреди дороги сломался протез, отвернулась стопа, а ключей с собой не оказалось. Так я до дома метров двести-триста полз по-пластунски… Вот тут-то все и увидели, что я действительно инвалид. Ведь тогда люди и не знали, что такое протез, а по моему виду и не скажешь. Я же говорю, до пятидесяти лет без палки ходил.

А я в Казани прямо во время лечения в госпитале, это дело здорово было организовано, окончил курсы бухгалтеров. И когда наш бухгалтер это узнал, то сразу сделал меня своим заместителем. А через полгода меня вдруг приглашают в райком партии и назначают заведующим райсобеса. И, кстати, такой момент.

Когда я уже работал начальником райсобеса, как-то материал на меня случайно оказался в облсобесе. Что инвалид, десантник, в то время это редкость была, и вдруг в марте 1945 года мне присылают документ: «…вам назначена персональная пенсия республиканского значения». Еще шла война, и вдруг такая пенсия. Я сам удивился, неожиданно получилось.

И вот так пошло, пошло, пошло, можно сказать, сделали из меня финансового работника. За короткий срок меня повышали с одной должности на другую:

заведующий райфинотдела, председатель районной плановой комиссии, директор заготконторы райпотребсоюза. Мне всего-то чуть за двадцать лет, образования считай, нет, но работа у меня получалась. Меня поэтому и переводили с места на место, потому что были уверены – Гришанов быстро порядок наведет!

Как вы узнали о Победе?

В то время я возглавлял районный финансовый отдел и уже был членом исполкома районного совета. И когда в шесть утра передали сообщение по радио, меня сразу вызвали в райком. Секретарь нам объявил, все, конечно, от души порадовались… И тут же все активисты разъехались по колхозам. Я был прикреплен к колхозу из Николаевки и поехал туда. Как вернулись, в райкоме человек тридцать нас собралось, и, признаюсь, выпили немного. А наутро стали работать, как и прежде, но настроение, конечно, повысилось.

Хотелось бы узнать о вашем отношении к Сталину.

Самое положительное! Убежден, без него бы мы не победили. Как государственный деятель это была фигура исторического масштаба, и государственный аппарат при нем работал великолепно. Такой эпизод могу вам рассказать.

Когда я приехал домой, сразу вызвал невесту телеграммой. Она в то время в Чернавском госпитале работала. Расписались, и через пару дней отправил ее обратно, чтобы она решила все вопросы на работе и вернулась. Но через неделю получаю письмо: «Меня не отпускают!»

Собрался, поехал, но начальник госпиталя категорически отказал. Сходил к прокурору, к председателю райисполкома, секретарю райкома, завотделом, но никто со мной не хотел даже разговаривать, чтобы ее отпустить. Тут уж я на дыбы встал. Ах, так?! Говорю ей: «Собирайся!» – «Ты что, ведь подсудное дело, война…» Но я все равно забрал ее и привез к нам в совхоз. Сразу устроил на работу, но вопрос-то с ней не решен. И тогда я написал Сталину.

Написал, что я десантник, где воевал, что тяжело ранен, а мне вот жену не отдают… И через три недели получил из Москвы положительный ответ. Вот ведь что творилось в то время!!! Так как же сейчас не возмущаться?! Даже говорить не хочется… И потом был еще один случай.

Когда я возглавлял райфо в Елатьме, то, если судья уезжал куда-то, он оставлял меня вместо себя. И некоторые дела даже давал разбирать. Все официально, с народными заседателями. И вот как-то он уехал в отпуск что ли и наказал: «Рассмотри три дела!»

Первое дело – два парня, хулиганье, изводили всю нашу Елатьму. Второе дело – колхозного конюха обвинили, что по его вине скот заболел. С этими делами я как-то разобрался, как потом время показало, вынес верное решение, и люди меня даже благодарили. А третье дело – какая-то женщина колоски собрала на колхозном поле. Красавица такая, до сих пор помню ее. Муж на фронте, а у нее двое детей, так она ночью на поле позади ее дома собирала колоски и кормила детей. А ведь по указу за колоски пять лет тюрьмы… Причем приговор уже был готов – посадить в тюрьму.

Но я все думал: ну как ее сажать?! Ведь у нее малые дети. Вызвал адвоката: «Сейчас же садись и пиши Сталину письмо!» Я почему-то не стеснялся писать. Продиктовал ему, такое дело, как быть? И представьте, очень скоро пришел положительный ответ, и не посадили ее. Вот и делайте выводы!

Но сейчас именно Сталина принято обвинять в наших огромных потерях. Мол, людей у нас не берегли и «завалили немцев трупами». Вот вы как считаете, могли мы победить с меньшими жертвами?

Константин Сергеевич Гришанов в наши дни

Пересол был, конечно… Вот я до сих пор не могу понять, почему нас так забрасывали? До сих пор не понимаю – смысл-то какой?! Мы же, когда приехали в свой батальон в Раменское, решили выяснить вопрос, который мучил нас все это время. Почему нашу группу сбросили прямо над селом занятым немцами? Но стоило нам только начать возмущаться, как нас вызвал комиссар батальона и строго предупредил: «Не поднимайте шума! План о вашем десантировании разрабатывался на самом верху! И целью его было – создать у немцев иллюзию, что у Красной армии есть большие воздушно-десантные части, поэтому нужно было демонстративно сбросить несколько групп». И рассказал нам, что одновременно с нами, только чуть южнее, сбросили группу из семидесяти шести человек, но она полностью погибла… Что нам оставалось?! Мы только молча кивнули, мол, приказ поняли, но нам было жутко обидно, что смерть наших товарищей оказалась частью чьего-то плана…

Интервью и литературная обработка: Н.Чобану.

Сибиряков Яков Григорьевич

Родился 26 ноября 1926 года в местечке Пиков Калиновского района Винницкой области.

Мой отец Григорий Шварцбурд, участник Первой мировой войны и Гражданской войны, был настоящим коммунистом, очень честным и принципиальным человеком.

В двадцатые годы отца направили работать на сахарный завод в село Уладовка, и вся наша семья вместе с ним перебралась на новое место. Уладовка была чисто украинским селом, в нем проживали всего две еврейские семьи. Места наши считались глухими, и с «цивилизацией» село соединяла только узкоколейная железная дорога от сахарного завода до райцентра Калиновка. Ничего хорошего о своем детстве я вспомнить не могу, оно было тяжелым, безрадостным и очень голодным. Старший брат Михаил (он был с 1919 г.р.) еще до войны стал кадровым танкистом, а сестра Геня (1920 г.р.) вышла замуж за армейского политрука Ивана Ивановича Прудкого, и я почти два года прожил с ними в Хмельнике, при воинской части, где считался воспитанником.

Но в 1940 году полк Прудкого был передислоцирован на Западную Украину, в Збараж, и было запрещено брать с собой воспитанников части на «новую границу», и поэтому мне пришлось вернуться к родителям в Уладовку. Начало войны стало для нас полной неожиданностью, уже через несколько дней в Уладовку перестали привозить хлеб из районной пекарни, и мне пришлось самому добираться до Винницы, к маминой родне, где еще можно было купить хлеб.

Вскоре мама поехала в Янов к своей больной матери, и взяла меня с собой, а еще через несколько дней к нам в Янов приехала сестра Геня, с двухлетним сынишкой Аркадием.

Мы не имели точного представления, что происходит на фронте, никто не призывал людей к эвакуации, и мы оставались в неведении, пока к нам не приехал заросший, весь черный Иван Иванович Прудкой. Он сказал: «Меня отпустили на полдня, чтобы я вас вывез на восток. Немцы скоро будут здесь. Собирайтесь. Поедете к моим родителям, в Черкасскую область», и пошел искать подводу. Он вернулся с подводой, а моя мама ему сказала: «Яшу забери. Я уже старая, мне немцы ничего не сделают. Я не могу оставить больную мать одну».