Страница 15 из 24
О, как хотелось бежать из тех хором и горниц с их удушливым, спертым воздухом, пропитанным византийским, изощренным коварством, сплетнями и бездельем! Как хотелось на волю, к новым, открытым, радостным лицам, к просторным комнатам, обставленным просто, но удобно; к свежим, необычным мыслям, к неизвестным приборам, инструментам из другого нового мира.
Потом, много позже, он, конечно, понял, что и в сих просторных комнатах тоже много коварства, душевной грязи и подлости, но сие было потом. А тогда…тогда Немецкая слобода казалась чудесным сном из детских сказок, единственно правильным, единственно верным устройством жизни, к чему предстояло идти и идти. А его вновь и вновь тянули в прошлое, к отжившим, как тогда казалось, традициям, обычаям, ведущим свой отсчет со времен Владимира Красно Солнышко или от быта татаро-монгольских мурз.
Посему он и не взлюбил с самого начала Евдокию, а потом и Алешку. Когда к нему принесли в пеленках нечто красное, дрыгающее ножками, пищащее, с закрытыми глазками, Петр почувствовал одну лишь брезгливость и обузу, связывающую его по рукам и ногам. На дворе юного царя ждали Лефорт с Алексашкой Меншиковым, чтобы отправиться на ассамблею в Немецкую слободу, а здесь какие-то пеленки, отцовские обязанности. Нет, никаких семейных обязанностей он на себя возлагать не желал. Есть Немецкая слобода, есть армия, есть флот, стрельцы поганые, то и дело бунтующие и которых надобно вешать и казнить. Есть Анна Монс – великолепная иностранная красавица. Всех прочих к черту!
–Ваше величество, чего желаете? – спросил на всякий случай Орлов, слыша глухое бормотанье под шубой.
Царь не ответил, лень было даже наказывать сего нарушителя, что без разрешения лез с вопросами. Опять душило горло, опять пекло по середке груди. Так происходило почти каждый день с тех пор, как сын пропал. Доктора уговаривали не тревожиться понапрасну, оттого якобы сгущается кровь, начинают болеть внутренние органы. Да как тут не тревожиться?
Нашелся человек, который не убоялся его гнева – уже то одно страшило царя – а там могут найтись и другие. Нет, такого спускать никак нельзя. Вот и не волнуйся после такого! Ездил недавно на знаменитый бельгийский курорт Спа, пил дрянную воду – ничего не помогло. Лекари мяли ему чрево, да в одном месте так надавили, что царь взвыл от боли, в глазах потемнело. Он вскочил, матерился на чем свет стоит, грозил всех перевешать за незнание дела, требовал: делайте, что хотите, но чтоб не было боли.
Боль Петр переносил плохо. Ему дали морфий, и царь понемногу успокоился. Но ведь на морфии много не протянешь, он сам дохтур и знает, что сие такое. Токмо предсмертным больным дают морфий, а ему еще хочется пожить, ох как хочется, несмотря на всю хандру и хвори. Так страстно хочется, что и не передать словами.
Чтобы поскорее вылечиться, Петр стал пить минеральную воду ведрами заместо стаканов. Лекари, прознав про то, схватились за голову, да и сам русский царь почувствовал себя худо. В первый раз оказалось, что быстро и много – сие не всегда хорошо. И опять в своих бедах царь винил сына. Чертов Алешка, убить тебя мало; чтоб ты сгинул раз и навсегда из моей жизни, чтоб не тратить драгоценные капли оставшейся жизни на всякую дрянь.
Во рту будто коты наделали. Бок опять болит. Кости ломит – спасу нет. Проклятая погода – когда она кончится?! То ли дело – наш северный морозец. Любую хворь снимет, ежели хорошо одет, да еще чарку опрокинуть. Лекари чарку категорически запрещают, надобно прятаться, ежели выпить хочется. Вот тебе и царь, вот тебе и власть! Лекаришко захудалый предписывает тебе – царю! – как себя вести, что есть и пить. Тьфу!
На душе накопилась кислятина и никуда не уходит, а печет и печет нутро – и чем больше думаешь, тем больше печет. Нет, явно пора вставать. Петр уже хорошо изучил свой организм. Надобно решительно встать, излить на кого-нибудь запас ночной желчи, а далее все пойдет, как обычно. Сей смутьян не даст жизни, пока его не словишь. Со дня на день приедет Веселовский. Ушлый прохвост и проныра, но постоянно доставляет нужные сведения, мастеров, новые инструменты. Незаменимый, наинужнейший человек. Сейчас на него последняя надежда. Да еще генералу Вейдле надобно написать. Его корпус стоит в Мекленбургии. Старый, плешивый, но верный служака, знаемый еще со времен первого Азовского похода. На него можно положиться, он сделает все по-умному и не разболтает попусту.
Не в силах более лежать, царь откинул шубу, свесил длинные, худые, волосатые ноги с маленькими не по росту ступнями, тяжело сел на кровати. Зевнул, почесал грудь в густых зарослях волос, уже начинающих серебриться, потянулся, готовясь встать, и опять продолжал сидеть, что было удивительно даже для нынешних денщиков. В голове шумело, дышалось трудно, царь попытался резко встать, но голова закружилась, его шатнуло, и Петр опять присел на кровать. Настроение с самого утра испортилось, ничего хорошего будущий день не сулил, как и все недавно прошедшие, как, наверное, и все предстоящие.
Такая нездоровица с ним уже случалась не раз, особенно после перепою. Петр уже знал, как с той бедой бороться. Посидел, свесив голову с всколоченными сальными космами и большой проплешиной на маковке, которую уже не покрывал и ночной колпак, что особенно было досадно с женщинами, затем поднял отяжелевшее, обрюзгшее лицо и глухо рыкнул:
–Ванька!
Денщика мгновенно сдуло с печи, и он предстал пред ясны очи. Царь хмуро, но без ожесточения глянул на него, отметив румянец на щеках, и подумал: »У него все впереди, а я свое здоровье просрал». Денщик стоял перед государем ни жив ни мертв, боясь даже моргнуть, Он знал, что теперь – самые тяжелые минуты в услужении. Петр тоже молчал, то ли думая о своем, то ли не решаясь встать, то ли нарочно медля, наслаждаясь трепетом молодого офицера.
–Ну и что ты стоишь передо мною, аки столб? – с коварной ленцой спросил Петр, с той ленцой, с какой кот забавляется пойманной и полумертвой мышкой. Потом вдруг поднял голос выше:
–Помоги встать.
Орлов услужливо подставил плечо. Царь оперся на денщика, медленно-медленно поднялся, выпрямился, постоял, прислушиваясь к себе: не шумит ли голова, не качает ли тело, потом косолапо, по-медвежьи прошелся по комнате. Самочувствие было сносное.
Царь неспеша натянул штаны, затем потянулся за чулками. Понюхал. Они подванивали. На одном из них образовалась большая дыра.
–– Подай другие, – коротко бросил царь.
–– Нету, Ваше величество. Вчерась последние выкинули по причине полной износки. Латать и штопать уж нет никакой возможности.
–– Тогда скоро зашей сии.
Орлов стал торопливо и неумело зашивать царские чулки. Несколько раз больно уколол палец. Петр нетерпеливо ожидал, поглядывая на куранты. Потом всердцах сказал:
–– Ты так до обеда будешь зашивать. Давай сюда иглу и нитки. Ничего не могут делать толком. Издам указ, чтоб записывали в службу с шести лет. И пускай родители готовят. Иначе порка и одним и другим.
Царь нашел записную книжку, сделал запись насчет чулок и указу. Потом зашил дырку, еще раз понюхал, махнул рукой: мол, ничего, на сегодня сойдет, не впервой. Натянул. Чувствуя боль в спине, завязал на животе шерстяной вязаный жилет, поднесенный фрейлинами ко дню рождения, сверху надел байковую поддевку, взял с ночного столика гребень, лежащий рядом со вчерашней закуской, расчесал несколькими движениями волосы, угрюмо глянул на Орлова:
–– Почто стоишь, сукин сын? Тащи завтрак с графином.
Денщик испуганно замялся, не зная, что говорить.
–– Ваше величество, лекарь велел не подавать водку.
Петр мгновенно вспыхнул:
Что-о?! Не подавать? А ну лекаря сюда.
Через некоторое время вошел запыхавшийся, совсем еще молодой лейб-лекарь Блюментрост с каплями пота на широком бугристом лице.
–– Вызывали, Ваше величество?
–– Да, вызывал. Кто тебе, е мать… разрешил отменять мою волю? – с места в карьер начал кипеть царь. – Кто ты здесь такой? Да я тебя самого в порошок лекарский изотру и выкину на ветер. Он запрещает! Твое дело рекомендовать, советовать, помогать, наблюдать за здоровьем государя, но не запрещать. Ты понял ?