Страница 12 из 24
«Зачем велел ехать так срочно? Неужто пронюхал что? Не может того быть! Все делалось чисто, шито-крыто, комар носа не подточит. Тогда почему же? Никаких военных действий нет, и не предвидится, никаких тайных переговоров в ущерб России не ведется – зачем же тогда сия спешность? А может, шпионы все-таки что-то пронюхали? «Выезжать, не медля ни минуты по прочтении. Петр». Зря такие записки не пишутся. Ох-хо-хо, опасное, хлопотное дело – служить русскому царю. Что же все-таки случилось? Жаль, что не успевает сегодня. Знает Адам Павлович, что царь работает допоздна, но заявиться заполночь – сие уж слишком. Царю может не понравиться такая беспардонность. Придется до самого утра исходить страхом».
А в окошке небольшого купеческого дома вблизи амстердамского порту, где расположился Петр, до глубокой ночи горел свет. Самодержавный властелин огромнейшей страны, которую сам называл не страной, а частью света, и невзрачный купеческий домишко! Фантасмагория какая-то! Но нет. Самодержец считает, что он так велик, что может себе позволить подобное самоуничижение. Наоборот, сие должно показывать, как многолик и доступен, аки Христос, русский наместник Господа на земле, сей помазанник божий.
Царь любил Амстердам и, представляя в ночных мечтаниях свой Парадиз– будущую столицу, видел ее похожей на сей шумный, богатый, веселый, открытый всем ветрам, трудолюбивый, чистый город. Здесь всегда было много воздуху, свету, простору, бодрящей свежести, дельной суеты. В порту стояло множество так любимых его сердцу пузатых кораблей с высокими бортами, трепались на ветру полотнища парусов, флаги самых разных, подчас неведомых стран. Здесь не надо было осматриваться, кто у тебя впереди или сзади, или сбоку. Здесь никому не было дела до другого, не надобно было ежеминутно ждать подвоха со стороны подельников, здесь все были настоящие, без подвоха. Здесь можно было после трудного дня беспечно посидеть в пивной, не боясь диких пьяных выходок: матросня, охочая подраться, собиралась, обычно, в самом порту, не утруждая себя поисками более надежных мест и осмотром достопримечательностей.
Здесь покупали с первых рук, прямо в мастерской, изделия знаменитых амстердамских ювелиров, художников, мастеров по дереву и стеклу. Петр любил сей город еще за то, что он был общеевропейским городом, и никому, практически, не принадлежал, окромя своих граждан. Здесь велись тайные переговоры, заключались сделки на огромные суммы, брались кредиты от имени государств, покупались и продавались громадные партии товаров, и все то без опасения попасть в тюрьму по прихоти какого-нибудь европейского монарха, что нередко случалось в других городах. В Амстердаме никто не менял на ходу старых правил, налогов, банковских ставок, цен на продаваемые товары. Ежели что-то и менялось, то о сем заранее извещалось на городских афишах. Удивительно, что, царь, пользуясь всеми преимуществами вольного города, не спешил устанавливать такие же порядки в собственных городах-портах.
Петр поначалу постоянно снимал удобный купеческий дом, а потом и вовсе выкупил его. В отсутствие царя здесь поселялись русские купцы, гости посольства и те, кого царь направлял на учебу, пока они не найдут работу и кров. Свита царя состояла из взвода преображенцев для охраны, секретаря, четырех денщиков, повара, лекаря и часто метрески, то бишь наложницы из молоденьких фрейлин, которых он менял по разу на месяц. Но в последнее время метрески не появлялись ввиду ухудшения здоровья государя. Сие обстоятельство зело портило настроение Петру, однако приходилось мириться, потому как свое здоровье царь ставил намного выше всяких там метресок и связанных с ними удовольствий. Лекарь квартировал в посольстве, мотивируя сие тем, что ему необходимо готовить снадобья в отдельной комнате. Тайная же причина заключалась в том, чтобы быть подалее от бесноватых выходок царя.
Из Амстердама было очень удобно сноситься со всеми монаршими домами Европы, со всеми своими резидентами– так назывались послы – а также со своей собственной столицей Санкт-Питербурхом. Недалеко было и до армии, что квартировала в Мекленбургии – нынешней Польше.
Но бывало несколько недель в году, когда Амстердам казался непригодным для проживания городом. Тогда стояла над ним промозглая, студеная погода с острым, проникающим всюду ветром, раздевающим тебя до нитки. Никакие куртки на меху, никакие тулупы, даже шубы не спасали. Волны гнали серую, свинцовую воду с моря; она заполняла все заливы, все каналы, плескалась у порога многих домов. На людей тогда находила хандра, тоска, ломота, горло душил сухой кашель, сильнее стучало сердце, и чаще случались сердечные приступы.
Петр знал, что сейчас в его любимом Амстердаме именно такая погода и что надо бы поберечь себя – годы давали знать! – и совсем уж собрался домой, но тут дело особой, как он считал, важности, вынудило царя задержаться к собственному неудовольствию и к неудовольствию всей челяди. К тому же надо было добиваться кредита для армии, что стояла неподалеку и уже несколько месяцев не получала жалованья, да и с харчами случались перебои все из-за тех же денег, вернее отсутствия таковых. Все то возбуждало глухое недовольство и ропот среди служивых. А царь пуще всего боялся того ропоту, зная не понаслышке, что это такое еще со времен стрельцов. Все вместе мало способствовало лечению, которым царь занимался почти весь 1716-тый год. Окончательно испортило настроение царю весть об исчезновении царевича Алексея Петровича. Алешка! Стервец! Вот кто сидел занозой в его сердце и не давал спать по ночам.
Конечно, Петр уже через неделю после исчезновения сына понял, что тот сбежал, но все же теплилась надежда, что Алексей по молодечеству решил покутить, поколесить по Европе или же остановиться у какого-нибудь ученого мужа, чтобы поговорить с ним на философические темы. Но прошло более двух месяцев, а сына все нет, как сквозь землю провалился. Значит, все-таки сбежал.
Боже мой! Срам-то какой! Российский царь, армия которого громыхает сапожищами по всей Европе-матушке и наводит страх на европейских политиков, победитель шведского грозного Карлы, вдруг ищет собственного сына, который от него сбежал! В глазах просвещенной Европы, какому надобно быть тирану, чтоб такое могло случиться с наследником престола могущественной страны! Какой позор! Немедленно разыскать уничтожить, разорвать на куски изменника, государственного преступника! Неужто не понимает, обалдуй, что сие есть не семейное дело, а дело державное.
Выходит, напрасно дрожат европейские монархи, не так страшен черт, как его малюют, вон даже сын его не слушается. Кровь закипала в жилах царя при сих мыслях. Он все еще не мог до конца понять, как такое могло случиться, что сие все значит, как сей засранец посмел его – царя и отца – ослушаться. Неужто опять заговор? Ежели так, то сие пострашнее всех прежних заговоров, здесь сам наследник участвует, и надобно признаться, Алексей способен возглавить бунт против собственного отца. Эдакий новоявленный Аввесалом.
Неотвязные мысли лезли и лезли в голову, как ненасытная, неистребимая саранча, и не остановить ее никакими гренадерами у дверей, никаким взводом и даже целой армией. Ничего так не боялся российский божок, как сих проклятых мыслей и долгих, невыносимых в своей протяженности одиноких ночей с их кошмарами и явными до ужаса видениями прошлого. Потому и оттягивал Петр Алексеевич до последней возможности пугающие минуты отхода ко сну, чтобы разом забыться и не видеть ничего до утра.
Вот и ходил маятником по комнате, иногда завистливо поглядывая на своего денщика Ивана Орлова, беззаботно, молодо посапывающего на огромной изразцовой печи. »Хозяин мается, – мрачно раздумывал Петр, – а слуга, как ни в чем не бывало, дрыхнет. Хорошенькое дельце!», хотя сам разрешил прикорнуть денщику.
–Ванька! – тихо, для проверки, позвал царь.
Голова, как заведенная, быстро поднялась.
–Ась, Ваше величество? – сна, как не бывало.
–Я-тте дам «ась». Ты зачем, подлец, спишь? Я тебе прикорнуть позволил несколько минут, а ты что?