Страница 11 из 24
Он смеялся и плакал от радости, заполонившей всю его душу. Он по-детски ликовал, как будто впервые видел землю и небо, солнце и капли росы на траве; смотрел на летящих клином журавлей, и ему казалось, что у него тоже крылья и что он тоже может взлететь. Он ехал и не просто радовался самому себе и всему миру – он тонул в блаженстве, в радости существования, он чувствовал счастье, такое же физически ощутимое, как и боль.
Свобода, долгожданная свобода от рабства, жестокости, от всеразрушающего страха! Будь проклято всякое насилие! Там, куда он стремился, не придется отчитываться за каждый свой шаг, не надобно объясняться по каждому поводу, все будет принято, как должное, ибо там он перестает быть наследником. Здесь не будет потребности ежеминутно утверждать себя, здесь будет больше доверия и к себе, и к окружающим; жизнь божественно упростится, не нужно будет все время держать оборону – никто и не думает нападать.(Мечты, мечты, где ваша сладость!)
После душевного перелома появился волчий аппетит, установился глубокий, освежающий, бодрящий сон. Царевич, благодарный за порядочное обслуживание, платил так щедро, что Иван, брат Фросин, исполняющий должность денщика, однажды не выдержал и сказал: » Ваше величество, уж больно много платим, нас по одним деньгам смогут сыскать». Царевич тогда ничего не ответил, но вскоре стал давать деньги Ивану, и тот уже сам платил за услуги.
Когда не моросило, Алексей отодвигал занавеску на окошке кареты и подолгу смотрел на дорогу. А смотреть было на что. Вдоль дорог тянулись посадки поздних груш, яблок, грецких орехов. Плоды густо и низко висели над землей, и никто их, видимо, не воровал. Царевич даже несколько раз останавливал карету, чтобы полакомиться. Обмыв в небольшом ведре, услужливо поднесенном новоиспеченным денщиком, ели фрукты все вместе, поминая добрых людей, высадивших деревья не ради корысти–какая уж тут корысть– а для путников и красоты. Кругом дубовые рощи, уже светлые, сквозные, но чистые, без валежника, прямоугольники полей с проклюнувшейся озимью, ухоженные хутора с колодцем, с ветряной или водяной мельницей.
Спустя десяток верст, проезжаешь городок с кирпичной островерхой церковью-кирхой, мощеной площадью с клумбой, где уже отцветают астры, георгины, хризантемы и еще другие незнакомые цветы. Тут же красная черепичная крыша ратуши, ряды чистеньких домов с цветочными палисадами. Пивная с нарисованной пенящейся кружкой, медный таз цирюльника над калиткой. Деловито спешат куда-то люди, готовые улыбнуться в любой момент, одетые кто в чем, но все опрятные, уважающие себя и других.
Алексей вспоминал тут же виды родных деревень, и разница била в глаза. Косматые, берестой да соломой крытые избы, почерневшие от дождей, перекошенные, сгорбленные от ветхости, рядом – мусорные завалы, заросли крапивы, лебеды; дворов почти нет, прямо перед дверью, прилаженной кое-как и неизвестно как держащейся, валяется всякое старье, мусор. Лица хмурые, головы лохматые, нечесаные, часто с колтуном; свалявшиеся, кустистые бороды. Глаза только в детстве да в юности добрые и ласковые, светлые да застенчивые, а во хмелю страшные, дикие, словно за жизнь свою пропащую мстить готовые, себя не жалеющие.
Боже мой! Да разве одними указами устранишь сию разницу!? А в городе? На каждой площади вместо клумбы с цветами – виселица да колода-плаха, да две-три спицы с насаженными головами, которые ветер, жара, стужа иссушили до белых костей. Разве так Христос заповедал сеять добро!?
И разве помогут сим ожесточенным душам разговоры о какой-то славе России, о ее великих победах? Нет! Кусочек хлеба, поданный нищему; вид сироты, которого призрели добрые люди; изба, отстроенная старушке всем миром; пусть не куртина, но хотя бы лужок посреди городской площади заместо страшных орудий смерти, примеры доброты и милосердия, взаимопомощи и взаимовыручки – вот что на первых порах может и должно помочь России.
А главное, чтобы плоды труда человеческого хотя бы наполовину принадлежали труднику, чтоб тяжкая работа приносила пользу и радость работнику, чтоб он знал, ради чего трудит руки и спину. Токмо сие возвышает душу, облагораживает ее и стремит вверх.
Ежели когда-нибудь он станет царем, главное, чтоб доволен был черный люд, все остальное приложится. И сие даже не христианская заповедь, а дело государственной важности: оно не может крепко стоять на плечах обездоленного народа, сие написано у Бэкона. А родший мя вытягивает из народа последние соки и ради чего? Рвется к морям, а за двадцать лет по пальцам можно перечесть, сколько построил торговых судов, все военные да военные.
Зато, богач, строит вторую столицу. когда одна уже есть с тысячелетней историей, с полумиллионным населением, токмо обустраивай, облагораживай, расширяй. Нет же, ему хочется прямо со спальни попадать на корабль, ему по сердцу вода, ему противен Кремль, где его чуть не убили, ему не хочется видеть бояр, которых он с детства стережется. Так причем здесь интересы России? Прямо говори: мне так удобнее.
Иностранные послы только руки потирают, наблюдая, как Россия попусту транжирит свои средства, да еще и поощряют: очень умно, очень дальновидно! А ему сие, как бальзам на душу. Не любит родший мя повседневной незаметной черновой работы, ему подавай громкие победы, чтоб сделал – и сразу результат налицо, чтоб салюты, фейерверки, иллюминация, постоянные знаки внимания, особенно со стороны иностранных государств.
Терпеть не любит проволочек, задержек, долгой, затяжной работы, не сулящей немедленной, заметной отдачи. А ведь задержки всегда бывают, и не обязательно по вине людей; так, чтоб разобраться, он спешит лютовать, наказывать, грозит всеми смертными карами. Сколько специалистов дельных понапрасну загубил.
Так в долгих раздумьях бежало время. Путешествие уже становилось приятным. Одна была досада: проедешь два -три дня – новое кюрфюрство или герцогство, новая проверка документов, денежные поборы. Царевич предъявлял документы то на имя Кременецкого, то Кохановского, то капитана Балка, то купца, закупающего провиант для армии. Проверяющие недоверчиво всматривались в благородное лицо Алексея, дорогую одежду, подолгу рассматривали документы, но Кикин сделал свое дело добротно, и к паспортам претензий не было. Ефросинья забивалась в самый дальний угол кареты, укрывалась пледом и выдавала себя за служанку, ежели слишком дотошный таможенник открывал карету и заглядывал вовнутрь. Так незаметно добрались до Вены.
Глава шестая. Юпитер сердится…
Амстердам. Поздняя осень 1716 года. Она и в Голландии скверная. Дождя нет, но водяная пыль стоит в воздухе, ее нельзя назвать даже изморосью: просто воздух перенасыщен влагой, и она, как пот, проступает наружу. Дали не просматриваются, а висит перед глазами голубоватая пелена, как будто у человека что со зрением. Кареты, повозки, кибитки, телеги забрызганы грязью и выглядят неряшливо даже здесь – в опрятной Голландии.
К вечеру городские толпы редеют, все торопятся домой, к теплым, уютным камелькам, где можно отогреться и с удовольствием пропустить кружку-другую доброго пива.
Вот и ночь. Законопослушные горожане давно уже дома, ужинают, беседуют, рукодельничают и готовятся к заслуженному, спокойному почиванию. Один за другим гаснет свет в обывательских домах, город погружается в осеннюю, тихую дрему, нарушаемую лишь криками из ночных кабаков и притонов да перекличкой ночных вооруженных караулов.
В такую ночь добрый хозяин не выгонит даже собаку из дому. Каково же остаться наедине с озябшей осенью, голыми деревьями, с черными ветками- обрубками, сквозящими на фоне желтой чахоточной луны; со стылым, напористым ветром, от которого можно задохнуться, выглянув из кареты; который раздевает тебя до нитки, до гусиной кожи, пронимает все твое нутро, несмотря на то, что ты одет в лисью или медвежью шубу. Большой должна быть нужда, чтобы заставить человека покинуть свой кров в такую непогоду и ненастье.
Но есть, есть причина торопиться одинокой карете. Великий, всепоглощающий, беспощадный страх до испарины, до нервной икоты, до стука в висках гонит Адама Веселовского из великолепного, теплого, уютного венского дворца, от молодой красавицы- жены в сию ночную темень, скользоту и опасность – страх опоздать, прогневить безжалостного властелина своего, щедрого на расправу и часто ищущего повод для нее.