Мартовские дни

Ждали долго. Истомились и извелись, вздрагивая от каждого громкого звука и боясь в любой миг услышать безысходный, надсадный крик. Пересвет ловил себя на тягостных, дурных, невесть из какой грязи выползших мыслишках — если б они бросили ромея в подвале, сейчас не надо было б терзаться неизвестностью, подпирать стенку и ждать невесть чего… Ага, только вот потом они с Ёжиком смотреть друг на друга не смогли бы без содрогания и отвращения. Как ни крути, а Гай Гардиано незаметно, исподволь умудрился стать одним из них. Третьим, без которого радость не в радость, и горе не кажется неодолимой бедой.

Наконец Кириамэ вышел из комнат. Нихонский принц слегка пошатывался, и вид у него был — краше в гроб кладут. Войслава и Жасмин ринулись навстречу, столкнулись локтями и плечами.

— Все хорошо, — с усилием выговорил Ёширо. — Менахим-сенсей сказал, все закончилось хорошо. Гай проснется не раньше завтрашнего полудня.

— А ты сейчас с ног рухнешь, — рубанула сплеча честная Войслава и подставила Ёширо сложенную кольцом руку. — Хватайся, твое величество. Пошагали, левой-правой. Братец, вознаградил бы господина врачевателя. Да не одними словами. Иудеи, сказывают, до злата-серебра шибко сами не свои.

— Он же в благодарность… — заикнулся Пересвет.

— И мы в благодарность, — не растерялась царевна, уводя за собой вяло протестующего Кириамэ. — Только благодарность, знаешь ли, всякая бывает. Человек трудное и тяжкое дело сотворил, негоже его с пустыми руками отпускать. Коли не восхочет себе брать, пожертвует на что доброе. Не жмоться, Светик, с нас не убудет.

— Сколько раз просил, не называй меня Светиком! — крикнул царевич в спину удаляющейся сестре. Войслава, не оборачиваясь, показала любимому младшему брату кулак.

Почтенный Менахим принял поднесенный увесистый ларец кипарисового дерева как должное. Попросил дружинного сопроводить его до иудейского подворья и обещал вскорости проведать страждущего.

Ромей очнулся посередь ночи, заметавшись в нахлынувшей горячке. Дремавшая рядом служанка опрометью припустилась будить Аграфену-ключницу, слывшую мастерицей отвары готовить да лихоманки заговаривать. Спросонья не разобрав, в чем дело, ключница напустилась на челядинку, та ударилась в рев и оправдания. На вопли и хныканье явилась маявшаяся бессонницей мрачная Ясмин ибн-Хан. Грозной львицей рыкнула на всех, кто подвернулся под руку, прогнав девчонку неотлучно бдеть у постели Гардиано, а прикусившую язык Аграфену — запаривать травяной настой.

Около седмицы Гардиано провалялся с лихорадкой, то приходя в себя, то проваливаясь в дремотную вялую одурь. То порывался встать и идти куда-то, то, вроде бы уснув, начинал взахлеб спорить сам с собой на латинянском, звал кого-то, ругался и непрерывно требовал пить. Разбавленная медом и брусничным соком вода вставала ему поперек горла и с утробным рвотным кашлем устремлялась обратно. Кириамэ терпеливо убеждал ромея, что все обойдется и до смерти ему далеко, успокаивал, пару раз даже ночевал рядом, прикорнув на сундуке. Приходил Менахим-врачеватель, осматривал стянутый шелковыми нитями длинный кровоточащий разрез и задумчиво тряс плешивой башкой. Твердил, все идет, как должно: сперва горячка с воспалением и беспрестанным колотьем в месте перелома, и лишь затем — долгое выздоровление.

Пересвет в комнаты ромея не совался. Приходил, торчал под дверями, не в силах перешагнуть порога, и сбегал, оправдываясь занятостью. Войслава застукала мающегося братца в коридорах и отругала по первое число. Как вынуждать человека головой рисковать, так завсегда пожалуйста, тут мы впереди на белом коне. А как выкроить время пару добрых слов сказать да за руку подержать по-дружески, так за Пересветушкой надо с собачьей сворой по окрестным глухоманям рыскать. Царевич опускал виноватый взор, мямлил в ответ нечто неразумное, мысленно каясь — он просто не может увидеть Гая Гардиано…таким. Раздавленным, страдающим и наверняка терзаемым одной беспросветной думой — встанет он когда-нибудь с постели или навеки пребудет калекой.

Но дюжину дней спустя мудрейший Менахим осторожно признал: дела подопечного медленно, но верно улучшаются. Несгибаемое упрямство молодости, не желающей так запросто сдаваться, всегда возьмет верх над не ведающей жалости Разлучительницей собраний. Человек — он тварь хоть и хрупкая на вид, но цепкая и живучая. Ежли сразу не помер, то непременно выкарабкается из тьмы к свету. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой.

Хватит бродить вокруг да около, прикрикнул на себя Пересвет. Сестрица права, а Ёширо все чаще бросает на царевича недоуменные взгляды, явно придерживая вертящийся на кончике языка вопрос: неужто человек для тебя мил и хорош, лишь когда бодр и здоров? Стоит ему прихворнуть, и ты уже нос воротишь?

«Ничего я не ворочу! — хотелось крикнуть в ответ Пересвету, хотя Кириамэ и не заводил подобных разговоров. — Я просто… просто не знаю, как быть».

Спустя почти полмесяца с памятной ночи, когда они отыскали смрадный погреб под неприметным домиком эллинского книжника, царевич Пересвет решительно отворил створку, расписанную порхающими среди зеленых ветвей птахами. Приготовившись вдохнуть сладковатую вонь лекарственных отваров, пропитанной кровью ветоши и потаенного страдания.

В комнатах Гардиано, как всегда, оконца стояли нараспашку, а печка выстудилась. Со двора тянуло запахами пробуждающейся зелени и свежести. Неспешно тлевшая на резной подставке палочка вендийских благовоний источала острый, пряный аромат неведомых цветов. Ромей вытянулся на постели — и, как почти вечность назад, черкал бронзовым стилусом по навощенной дщице. Заслышав скрип двери, поднял голову. Русалочьи-омутные, тревожные глаза с залегшими понизу багрово-сизыми тенями, и покрасневшими, набрякшими веками. Осунувшееся лицо, выступающие острые скулы того и гляди прорвут темную кожу изнутри. Сам ромей как будто малость усох изнутри, съежился посреди кровати, выглядящей слишком большой для него одного. Впрочем, он был не в одиночестве — свернувшись в изножье, спал и похрапывал большой серый котище.

— Это я, — Пересвет поймал себя на том, что невольно расплывается в глупой, дурацкой, совершенно неуместной улыбке. — Я… э-э… наверное, надо было раньше наведаться…

— Похороны назначены на завтра, вот тогда и приходи, — бросив на гостя хмурый взгляд исподлобья, Гай вернулся к своим записям. — Впрочем, можешь сделать доброе дело. Дорогие гости наперебой стремятся закормить меня насмерть. Угощайся, чтоб не пропадало зазря. Хотя нет! Сбережем для поминальной тризны, все меньше расходов.

Стол и впрямь завалили подношениями — корзинки, туески, крынки с тщательно увязанными белыми холстинами горлышками. Казалось, Гардиано успела проведать половина города. Не считая сестры и Жасмин, за былую седмицу Пересвет столкнулся в коридорах и с боярынями царицы-матушки, и с сыскными, и с кланявшимися в пояс родителями мальчишки Ждана, и с тихой чернокудрой женщиной в синем платье с золотым шитьем, матушкой отрока Иосифа.

— Гай, — присев на краю постели, царевич решительно извлек из рук явно не ожидавшего подобного нахальства Гардиано исписанную дщицу. Мельком заметив, что на ней ничего толком не начертано. Отдельные слова россыпью, а не строчки. — Ну почему ты такой? Как будто не один человек, а двое в едином теле. И одному из этих двоих страсть как хочется навязать жернов на шею и скинуть в выгребную яму.

— Какая ужасная смерть, — чуть слышно хмыкнул Гардиано. — Страшно представить, какая судьба уготована второму мне.

— Вот такая, — Пересвет обхватил ладонью затылок Гардиано, глубоко зарывшись пальцами во влажные от испарины вьющиеся пряди. Подался вперед, не стремясь сорвать с узких, кривящихся губ торопливый и безответный поцелуй, но просто уткнувшись лбом в лоб. Зажмурился, услыхав долгий, прерывистый вздох не то стон — свой собственный или Гая, уже не различить. С обреченным весельем осознав нехитрую мысль: с первой встречи его влекло к ромею. Так, должно быть, запойного пьяницу неудержимо тянет к чарке горького зелена вина. И плевать на неизбежное похмелье и косые взгляды. Ему необходимо твердо знать, что этот человек не сгинет бесследно завтрашним утром, устремившись за новой бесшабашной идеей. Не исчезнет из его с Ёширо Кириамэ путаной и несообразной жизни, единой на двоих. — Даже не заикайся, что, как только встанешь на ноги, подашься за тридевять земель счастья искать. Не смей звать себя третьим лишним. Ты не лишний. Ты — наш. Мой и Ёширо.