Связанный гнев

– Мамины права на промыслы в моих руках.

– Все, кого я осчастливил посещением, охотно признали важность моей миссии.

– Не будьте наивным! Не старайтесь обманывать себя успехами свиданий с хозяевами уральского золота. Вы же натолкнулись на их спайку в защите своих прав? Вы обескуражены нахальством уральских мужичков-богатеев? Вы надеялись перечислением знатных фамилий перепугать их насмерть? Но не испугали. Заставили сплотиться и ухмыляться над вами в бороды. Только Воронов, щадя вас, не высмеивает вашей миссии. Он на вопросы любознательных говорит, что князь Мещерский посетил его, интересуясь живописью художника Денисова-Уральского.

– Неужели так говорит? Прелестно! Какое достоинство у мужика! Мне трудно поверить. При встрече наговорил массу опасных умозаключений. О великих князьях неодобрительно отзывался. Но представь, неожиданно пригласил к ужину и такими рябчиками угостил, просто оближешь пальцы.

– Вот и плюньте на вашу миссию, а катайтесь по Уралу и ешьте рябчиков у мужиков с удивительным достоинством.

– Однако, Владимир, сын Воронова от встречи со мной уклонился.

– Он человек с независимым характером. Патриот Урала. Наслушался небылиц о вас и решил, что свидание с вами бесполезно.

– Ты его знаешь?

– Дружим. Авторитет в золотопромышленности. Будучи в ней почти профаном, пользуюсь его советами.

– Убеди его встретиться со мной.

– Повторяю, что Владимир Власович слишком самостоятелен.

– Но ты лично, Вадим, понимаешь серьезность моей миссии?

– Она меня не интересует.

– Прелестно! Может быть, скажешь, что и моим заездом недоволен?

– Если быть до конца откровенным, то ваш визит не привел меня в восторг. И все только потому, что появились у меня в окружении жандармской помпезности. Пробыв на Урале больше месяца, вы все же не удосужились уяснить истинное положение в золотопромышленности хозяев немужицкого происхождения. Не уяснили, что пятый год внес коррективы в быт нашего пребывания в крае на положении привилегированных хозяев. Дворян здесь никогда не жаловали, а теперь тем паче. После вашего визита меня обязательно причислят к черной сотне. Около моего существования и без этого масса сплетен.

– Кстати, Вадим, в Екатеринбурге мне говорили, что ты собирался уйти в монастырь. Если бы это произошло, то в петербургских салонах люди бы задыхались от пересудов. В них ты до сих пор пребываешь в ореоле маньчжурского героя-мученика, покинувшего свет и карьеру.

– Монах, князь Василий, из меня не получится. Кривой и хромоногий, продолжаю любить жизнь. Моя жизнь среди девственной природы таганайских лесов прекрасна. Здесь я, наконец, убедился, что каждому человеку следует трудиться. Не шататься без дела, занимаясь только сменой мундиров и фраков ради парадов и раутов, изображая из себя особу особого назначения, исходя из ранга дворянской родовитости.

– Какие вы здесь озлобленные!

– О ком говорите?

– Конечно, о дворянах!

– Нас здесь мало. Мы здесь элита. Ибо не на верхней степени богатства.

– Но по вам мне приходится судить о ваших настроениях. Разве они патриотичны? Напрашивается естественный вывод, что дворяне, угодничая перед мужицкими богатеями, пляшут под их дудки. Настроение дворян на Урале граничит с упадочным. Даже губернатор в Перми предчувствует ожидающие империю в будущем мифические потрясения. Видимо, вам не ясно, что утвердил в империи пятый год?

Мещерский встал на ноги и, подойдя к роялю, прислонившись к нему, пристально смотрел на Новосильцева.

– Что же утвердил в империи пятый год, князь? – спросил Новосильцев.

– Незыблемость империи. Незыблемость монархии, ибо такова воля дворянства. Государь снова опирается на плечи дворянства. Теперь, надеюсь, тебе ясно, Вадим?

– Мне ясно, князь Василий, многое другое.

– Поделись, что тебе ясно.

– Прежде всего, что дворянство не думает о судьбе России. Оно самовлюбленно убаюкивает себя восторгами перед выдуманными фаворитами. Слишком мало думает, чем живет страна после репетиции русской революции.

– О чем говоришь? – выкрикнул князь, взмахнув руками. – О какой революции посмел сказать? Не было в России революции! Был смехотворный бунт, слава богу, усмиренный силой оружия!

– Блажен, кто верует.

– Верую. В незыблемость династии Романовых верую.

Наступило тревожное молчание. Новосильцев подошел к окну и смотрел на заснеженный парк. Князь рассматривал развешанное на ковре оружие.

– Князь Василий, вам понятно, почему, вернувшись с войны, я покинул гвардию и столицу? – Не услышав от князя ответа, Новосильцев продолжал: – Из-за злости. Ее поселила в моем разуме вся тупость титулованных мерзавцев, сделавших на несчастной войне карьеры и капиталы. С их легкой руки мы, маньчжурцы, за свое участие в войне, за наш патриотизм, за поражение награждены ненавистью русского народа. Нас ненавидят за то, что, по воле Петербурга, носим звание горе-вояк, не сумевших япошек закидать шапками. Я пошел на войну добровольцем из самых честных побуждений защитить русскую землю от обнаглевших самураев. И пережил весь ужас отвратительного предательского поражения. Теперь я озлоблен, что был свидетелем непостижимого горя от бесславия русского оружия. И допустили это бесславие все те, кто поставлен государем сохранять величие и честь империи.

Закашлявшись, Новосильцев налил в бокал вина и залпом выпил, смотря на князя, спросил:

– А разве у вас, князь, ангельский характер?

– О чем ты?

– Вы не озлоблены?

– Бог с тобой, Вадим!

– Постойте! Разве не озлобленность вынудила вас стать посредником русских и иноземных хапуг? Разве не озлобленность на старость, на неудачи в карьере, неблагополучие в финансах обрядила вас в пособника по обкрадыванию иноземцами своего государства, в коем вы рождены носить в разуме и сердце рыцарские заветы по защите Российской империи?

– Вадим, ты не сознаешь, что сейчас говоришь! Слушая тебя, склонен согласиться с петербургскими слухами о твоем душевном и умственном состоянии. Все, о чем говоришь сейчас, позволяет думать…

Новосильцев резким криком прервал Мещерского:

– Что я сумасшедший!

– Я хотел употребить другое слово.

– Но его смысл одинаков с моим? Вы считаете меня сумасшедшим? Ибо я не склонен, развесив уши, слушать ваши побасенки. Конечно, для вас я сумасшедший. Гвардеец, кинувший армию от обиды за поражение империи в войне. Недовольный, что на войне стал полковником в тридцать пять лет. Кавалер святого Георгия. По вашим понятиям, я мог бы стать новым Печориным. На кривоглазости, хромоногости маньчжурского героя мог бы спекулировать, и не без выгоды для себя, в петербургском свете. На мой взгляд, князь Василий, вы тоже являетесь человеком, у которого не все дома. Понятнее: для меня вы человек оттуда. Ваша жизнь для меня спектакль, с которого я ушел после второго акта, когда меня начало тошнить от бездарных актеров.

– Вадим!

– Дослушайте до конца. В Петербурге вы не хотите осознать, что поняли низшие сословия русского народа, именуемые чернью.

– Прелестно! Растолкуй скорей, что же поняла чернь и чего мы в столице понять не можем.

– Она не простит дворянам пролитой крови ради позорного поражения в войне. Кроме того, она поняла главное, что после пятого года стало две России. Одна – тысячи дворян, купечества и духовенства, а вторая – она, эта самая чернь. А теперь скажите, князь, за что вы не любите Россию, если помогаете иноземцам ее обкрадывать? Неужели действительно допускаете возможность, что уральские промышленники всех сословий позволят отнять у них право владеть богатствами Урала, чтобы отдать его иностранцам? Нет, князь, мы этого права не уступим. Вы это уже поняли, но упорно стараетесь подружить нас с иноземными хапугами.

– Но ведь ты тоже хапуга?

– Конечно. Ибо продолжаю дело, начатое моими предками, только уже без шпицрутенов и плетей. Буду делать это, пока меня не лишат этой возможности, а что в конце концов лишат, в этом не сомневаюсь.