Связанный гнев

Из вчерашнего беглого разговора с Софьей старуха осознала, что разумом внучка вышла в отца. Своим умом намеревалась жить. И ведь до чего хитрющей оказалась! До последнего дня характера не выявляла, покорность свою перед бабушкой не забывала, а как вступила в права, разом во весь рост выпрямилась. Хуже всего, что в столице не осталась. Старухе ясно, что родной край накрепко запал в ее сознание с детских лет. А старуха надеялась, что в Петербурге Софья обзаведется семейной жизнью. Все для этого у девки имеется. И обликом вышла, а главное, при каком богатстве! Но Софья решила по-иному. Ждала своего часа в тени укромного места, ждала момента выйти на солнышко да спросить полным голосом у бабушки, по какой причине скрипят в родном доме половицы у двери. Знала старуха, что вчера Софья до позднего часа с доверенным листала «золотые» книги. Сверяла их с записями в своей сафьяновой тетрадочке. Удивляло старуху, кто это мог так старательно сообщать ей в столицу цифры о добыче золота. Заметила Олимпиада Модестовна, как вышел от новой хозяйки доверенный, вытирая вспотевшие лоб и шею. Вспотел, сердешный, а уж он ли не мастер прятать концы, он ли не мастак обкручивать вокруг пальца…

Вызвонили часы шестой утренний час. Олимпиада Модестовна поднялась с кровати. Босая, дошла до окна, отдернула на нем шторку, и посинели перед ее глазами стекла в двойных рамах в пушистом инее. По синеве стекол поняла, что занялся рассвет, а по инею догадалась: ночная стужа не ослабла. Сама не зная почему, старуха внимательно оглядела спальню. Подойдя к печке, притронулась рукой к изразцам, но тотчас отдернула ее, и сразу стало старухе душно. Сняла с головы чепец, тряхнула головой, и рассыпались по плечам веером пряди седых волос. Взглянула Олимпиада Модестовна с тяжелым вздохом на иконы и громко сказала: «Помоги, Господи, грешной рабе Твоей обучиться под внучкину дудку выплясывать!»

Бродила старуха по горнице. Мягко ее босым ногам на медвежьих шкурах, звериный волос щекочет ступни, совсем как упругая весенняя трава-мурава.

Устала Олимпиада Модестовна от докучливых раздумий. Села в кресло возле печки и сразу вся отяжелела. Захотелось ей вытянуть ноги, закрыть глаза. Подумала, что, может, это пришел к ней запоздалый сон. Хотела встать, уже уперлась руками в мягкие подлокотники, чтобы дойти до кровати, но сил подняться не хватило, и она не встала…

Пробудилась Олимпиада Модестовна от чужого прерывистого дыхания над собой. Открыла глаза, не сразу узнала стоявшую перед ней служанку Ульяну. Не могла сообразить, почему девушка явилась в праздничном платье. Спросила встревожено:

– Что случилось?

– Чего скажу, хозяйка.

– К чему вырядилась?

– Молодая хозяйка велела по дому в праздничной лопатине ходить.

– Ишь ты! Ну раз велела, то ладно. Чего пришла сказать?

– Как подумаю, так прямо душе студено.

– О чем подумаешь?

– Да про то самое.

– Очнись, дуреха! Со сна, видать, очумела? Чем сон напугал?

– Явь напужала. Истинный Христос, явь!

– Ульяна! – прикрикнула на девушку старуха.

Девушка от крика хозяйки втянула голову в плечи, ожидая получить подзатыльник.

– Сказывай все начистоту, Ульяна!

– И скажу! Завсегда перед собой правду не утаиваю. То и скажу, что молодая хозяйка седни чуть свет поднялась. Стала по всему второму этажу прогуливаться. Вошла это она вместе со мной в парадную залу, оглядела ее, да и уставилась нахмуренным взглядом на царя с царицей на портретах.

– Ну? – нетерпеливо спросила старуха.

– Дале взяла она без единого слова бархатный стул, поднесла его к стене, на которой венценосцы висят, встала на бархат, не сняв башмаков, да и сняла с гвоздей сперва царицу, а после царя.

Слушая Ульяну, Олимпиада Модестовна торопливо перекрестилась. Следуя ее примеру, то же самое машинально сделала и служанка.

– Дале что?

– А дале? Чего дале? Велела мне молодая хозяйка принести снизу из твоего рабочего кабинету портреты отца с матерью, да и твой, на коем ты вовсе молоденькая.

– Так!

– Именно, что так! И опять собственными руками повесила отца на место царя, а матушку на место царицы.

– А меня?

– Тебя под имя повесила, чуть пониже. Гвоздь для тебя я сама вколотила.

Олимпиада Модестовна встала на ноги, зябко пошевелив плечами:

– Платок подай!

Ульяна подала хозяйке пуховый платок, а та, накинув его на плечи, спросила:

– Кто кроме тебя видел содеянное?

– Никто! Рань-то какая была!

– Я у тебя, Ульяна, правду дознаю?

– Никто!

– Слава богу! А ты – молчок! Поняла? Ничего не видела. Поняла?

– Чать, не без разума.

– Экое в доме творится. Ну, Софьюшка!

– Ума не приложу, чего это молодой хозяйке в царских портретах не поглянулось. Стекла на них чистые-чистые, потому к Рождеству сама по твоему наказу протирала.

– Не твоя забота про хозяйские дела думать. Ступай, стол к чаю готовь! Про содеянное в парадной зале – позабудь!

– Как велишь! Так я пошла?

Оставшись одна, Олимпиада Модестовна снова вслух высказала свои мысли:

– А ведь, истинный Христос, Софья с умишком. Ведь как политично со мной поступила. Портрет мой только чуть ниже родителей повесила. Может, милостив Господь, не оставит меня, грешную, в своем доме с сухой корочкой? Как не верти, а все равно Софьюшке бабушка по отцовской линии.

При полном безветрии снег падал густо крупными хлопьями. В церквях Саткинского завода отошла воскресная служба. Над селением гудели колокола.

В доме Сучковых готовили праздничный чайный стол. Олимпиада Модестовна от обедни вернулась раньше времени. У старухи после Херувимской начало ломить голову. Из собора домой привез ее Осип Дымкин на белой тройке в ковровой кошве. Пока собирали стол, старуха позвала Дымкина и доверенного Калистрата Зайцева в малую гостиную, заставленную крашеными в зеленый цвет кадушками с фикусами и пальмами. Сидя в кресле, Олимпиада Модестовна нюхала из хрустального флакона ароматную соль. Сейчас она в богатом сарафане из бордового муарового шелка. В ушах старухи – бриллиантовые серьги. На груди рубиновой брошью приколоты серебристые кружева.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «