Страница 26 из 27
– Налей!
– Может, к столу тебя перенести?
– Не смогу сидеть, Танюшка. Ноне, не приведи бог, как ломит ноги. Видно, опять занепогодит.
– Тебя Анна Петровна в обед проведать заходила. Спала ты.
– Вот ведь какие! Разбудить не могли… Как она?
– Радостная такая. Мяса нам на щи послала.
– Радостная, говоришь? Непонятная у нее душа, то суровая, то, как окошко в солнечный день, растворена для чужого горя.
Антонина разливала чай, Дуняша с прежней неохотой расставляла полные чашки по столу. Спросила Антонину:
– Хлеб какой резать?
– С кренделями станем пить. Сбегай в сени. На холоду они.
Девочка вышла в сени, вернулась с кренделями, положила вязанку на стол.
– Тонь! Не знаешь, по какой надобности к хозяйке пристав приезжал? – спросила Тимофеевна.
– Не знаю.
– Я знаю, – ответила Зоя. – За телушкой. Скотиной этой зимой взятки берет. А может, и не за телушкой. После его отъезда хозяйка в Миасс подалась. Думай – разумей. Так думаю. И ей, как мне, холодно было, вот и грелась возле милого дружка.
– Садитесь чай пить. Стынет. Амина, чего не идешь?
Амина подошла к столу, поцеловала голову Дуняши, села рядом с ней. Антонина с чашкой села на кровать Катерины и стала поить больную с ложки.
– Я сама, Тонюшка. Пусть малость поостынет.
Антонина поставила чашку на пол около кровати, остановилась возле Амины и сказала:
– Вот давеча о Михаиле Павловиче больно вольно говорили. Будто даже с издевкой. А ведь он какой? Такого, как он, может полюбить самая что ни на есть хорошая девушка. Прошедшим летом с ним да с хозяйкой по грибы ходила. Ненастье нас в лесу застало. Укрылись мы в Вороньем скиту. Тут Михаил Павлович и стал о нашем бабьем сословии говорить. Чувства наши женские разбирать. И так хорошо говорил. Одно высказывание до сей поры помню.
– Ну скажи, ежели помнишь! – попросила Зоя.
– По его словам выходит, что женщина, любая, значит, по сословию, является для народа самым хорошим, что у него водится. Только будто женская душа и может учреждать на земле счастливый рай. Наши чувства, понимаете, женские чувства могут благословить свободную жизнь народа.
– Говори! Чего замолчала?
– Соврать боюсь. Вспоминаю. Ага, вспомнила. Сейчас женщина всем принижена, доведена, горестная, до покорности невольницы. Но ее великие страдания жены, матери, подруги помогут ей отыскать путь в новую свободную жизнь без рабской покорности ее разума и души. Женщины подарят России радость. Чудо души женщин затемнит чудеса божеские, и понесет она свет сего чуда в своих нежных руках для радости всех, кому решит подарить свою любовь.
– Ты не сама такие слова придумала? – спросила Амина.
– Да разве смогла бы?
– Они как песня. Их петь можно. Ты потом еще раз скажи мне. Запишу. Петь стану в лесу. Такая песня выйдет. Леший плакать будет.
За столом наступила тишина. Услышали голос Катерины:
– Вот уж тогда нельзя будет вдову хворую, жену солдата с малолеткой бросать на голодную смерть.
Тимофеевна положила голову на руки и заплакала, вздрагивая плечами.
– О чем ты? – спросила участливо Зоя. – Да успокойся. Вот не думала, что реветь умеешь.
– После Тониных слов о своем вспомнила. Чать, тоже женщина. Только нежность мои руки покинула, как стала лопатой пески перегребать.
– На нас не сердись. Схватываемся с тобой, когда перечишь нам, а тебя все одно любим. Амина, ты про что сегодня пела?
– Бабушкина песня. Сердитая у меня бабушка. Ее любимая песня. Душа всякой женщины одинакова, потому как в русской душе, так и в башкирской любовь родится, а от нее новая жизнь. Дуня, когда летом пойдем на старанье – будем вместе петь.
Открылась входная дверь, в тумане холода вошла Анна Кустова.
– Еще разок здравствуйте, кого не видела. К Кате пришла.
– Здравствуйте, Анна Петровна! Была седни, когда я спала?
– Была. И вот сызнова пришла. Маешься? Потерпи малость. Завтра отвезу тебя в миасскую больницу, а оттуда по весне сама на заимку пешком придешь.
– Беспокойство тебе со мной.
– Об этом не думай. Дуня! – позвала Кустова девочку.
– Здеся я. Чай пью.
– С утра станешь жить во флигеле с гостьей. За порядком будешь следить, пока мать в больнице.
– Ладно. Как велишь. Во флигеле печка небольшая. Управлюсь.
– Амина! Спать не хочешь?
– Зачем спать?
– Тогда пойдем со мной. Попоешь для меня.
– Ладно, хозяйка.
– Аль не просила тебя не звать меня так?
– Просила. Для меня ты – хозяйка. Сплю под твоей крышей.
– Любишь спорить? Приходи скорей! Покойной ночи, бабоньки!
Анна Петровна вышла из казармы. Амина допила из чашки чай и начала одеваться. Напевая, взяла гитару и вышла следом за Кустовой.
– И какой это чемор[9] в штанах бабе с такой душой выдумал прозвище Волчица? – вставая из-за стола, сказала Антонина и громко спросила: – Напились, что ли?
На ее вопрос никто не проронил ни слова.
– Ежели молчите, значит, напились. Дуня, собирай со стола посуду!
– Ладно. Я еще чашку выпью, потому крендель не доела…
Глава VII
У крыла Сатку ночная непроглядность. Будто пала на горный завод стая вещих воронов, не сложив крыльев. Спит в февральской стуже раскольничье гнездо на южном склоне отрогов Уренгинской ветви Уральского хребта. Дыбятся вокруг него вершины гор, похожие на волны каменного океана. Ближе всех к Сатке придвинулись богатырским заслоном лесистые Зигальга, Нургут и Зираткуль. Эти места издавна ширью девственных лесов и горным безграничьем приманивали к себе раскол. Свободно здесь всякому человеку, коему нужна вольность и одиночество. Оттого возле Саткинского завода множество потаенных скитов и молелен. Хоронится в них религиозный фанатизм раскольников, спасает себя от царства Антихриста, заведенного в государстве Российском царем Петром по счету Первым на романовском троне. Крепок раскол в Сатке, даже заводские интеллигенты двумя перстами крестятся…
Душно в спальне Олимпиады Модестовны Сучковой. Цветные изразцы печки пышут жаром. Петровских годин изразцы. Излажены в голландской земле, оттого на них голубые кораблики с парусами да ветряные мельницы. Из-за духоты в горнице опадает огонек в лампадке. Как увядающий цветок, стелется он по пробковому поплавку. По этой причине и горький дух нагретого деревянного масла в горнице.
Старый каменный дом рода Сучковых в заводе приметный. Сложен из подпятного кирпича в два этажа. Обдут всеми ветрами уральскими, остужен всякими морозами, исхлестан дождями, кален на солнце. Все в нем по-старинному крепко, но с видимостью усторожливой суровости.
В первом этаже спальня Олимпиады Модестовны. Потолок в ней со сводами, и опираются их тяжелые плечи на колонны, облицованные мраморными, малахитовыми и яшмовыми плитками. Часы на стене висят над пузатым комодом. Хрипло отстукивают секунды. Ход механизма похож на дыхание старика, замученного одышкой.
Третий час ночи. Олимпиада Модестовна лежит на тяжелой деревянной кровати под пуховым одеялом. Старое, но не утратившее красоту лицо в прядях седых волос. Нет сегодня для нее сна. Легла после полуночи, а заснуть не может. Лежит в раздумьях и ждет рассвета, а зимняя ночь длинная-предлинная. Тягостно старухе без сна. Заводятся в ее разуме шалые раздумья. Все в жизни Олимпиады Модестовны было по-ладному, по-хорошему. Завела в доме во всем крепкий уклад по заветам родовых книг. Все было продумано, налажено в нем до вчерашнего утра. А началось вчерашнее утро с перезвонов колокольцев с бубенцами на тройке, примчавшей к воротам дома внучку Софью Сучкову.
По тому, какой походкой внучка вошла в дом, как обняла бабушку без привычного боязливого уважения, Олимпиада Модестовна учуяла, что в родительский дом вернулась жизнь со всеми ухватками покойного сына Тимофея. Семнадцать лет опекала старуха добро огромного наследства, отстраняя внучку-наследницу от всех забот. Когда та начала спрашивать о делах, то отправила любопытную наследницу в столицу учиться. Умирая, сын Тимофей все родовое богатство оставил дочери Софье, а было тогда наследнице пять лет. По его завещанию становилась она хозяйкой всего по достижении двадцати двух лет. И вот вчера Софья нежданно объявилась в доме с бумагами о вступлении в права наследства. Не могла старуха не заметить, как шагнула внучка в отцовский дом хозяйкой, лишив старуху привычной власти. О многом думала сейчас Олимпиада Модестовна, многое ее пугало, а главное, что любопытная внучка, конечно, начнет дознаваться и дознается, почему за последние годы на промыслах стали меньше вымывать золота. Обязательно найдутся, если уже не нашлись, люди, которые расскажут ей правду про то, как ставились по краю на сучковские деньги новые дома богатеющих приказчиков и управителей. Скажут, кто из них какой походкой ходил по дому, пребывая у старухи в фаворе. Скажут о том, как с помощью Олимпиады Модестовны свил паучье гнездо на Южном Урале Осип Дымкин. Понимала Олимпиада Модестовна, что трудно будет ей прятать концы в воду, водятся у нее недруги во всяком обличии, не всем она приходилась по душе из-за властолюбия. А ведь как жила в эти годы! По всему Уралу шла о ней молва. В довольстве жила, в почете. А ей все казалось, что этого мало.
9
Чемор – черт, дьявол, нечистый.