Введение в самопознание

Разумеется, важность хронологии сочинений санкхьи не стоит преувеличивать. В принципе, любой индийский философский трактат содержит концепции, возникшие – и подчас очень задолго – до его составления. Если мы и находим какую-нибудь “инновацию” в философском тексте, это не означает, что она раньше нигде не встречалась. То, что в “Санкхья-сутрах” кажется “новым”, вполне может иметь весьма древнее происхождение. Значимость этого факта согласуется с теми намеками и аллюзиями, которые обнаруживаются в тексте. Эти намеки могут очень хорошо раскрывать идеи гораздо более древние, чем те, к которым они, как кажется, отсылают. Если исследователь и преуспеет в установлении хронологии различных источников, – что в случае Индии гораздо более трудная задача, чем в случае любого другого региона, – все еще остается сложность датировки самих философских идей.

Как и Йога, Санкхья имеет свою предысторию. Вполне вероятно, что истоки этой системы следует связывать с анализом конститутивных элементов человеческого опыта, различающим элементы, которые рассеиваются после смерти человека, и элементы “бессмертные”, т. е. сопровождающие душу в ее посмертном существовании. Такой анализ встречается уже в Шатапатха-брахмане (Х, 1, 3, 4), которая разделяет человеческое существо на три “бессмертные” и три “смертные” части. Другими словами, происхождение Санкхьи связано с проблемой, мистической по сути: то в человеке продолжает жить после его смерти, что составляет истинное Я, бессмертный элемент человеческой природы» (Элиаде, Йога… с. 72).

Как видите, самая основа Санкхьи связана с познанием истинного Я. Почему я не читал Санкхью раньше, почему я не начал свое самопознание прямо с нее? Потому что исходные сочинения Санкхьи малодоступны. А почему они так мало доступны желающему начать самопознание? Потому что между ними и мною стоят умные и знающие люди, которые сделали все, чтобы я понял, что надо быть неординарным человеком, чтобы читать такое.

Мы все непроизвольно побаиваемся древних текстов, точнее, мы боимся, что не поймем их, и ищем мнения и подсказки знающих людей. Кажется, что читать философское произведение будет проще, если кто-то умный прочитает его раньше тебя, а потом разъяснит тебе, что же там написано. И умный обязательно находится и объясняет. И объясняет так, что ты навсегда знаешь, что никогда не должен ходить в страну философии без такого проводника. Я приведу пример.

Считается, что создатель канонического трактата по Санкхье «Санкхья-Карика» Ишвара Кришна (приблизительно V век н. э.) писал очень поэтично. Я лично этого почувствовать не смог, пока не налетел на вариации на темы санкхьи пишущего на русском языке где-то за рубежом философа А. Пятигорского. Вслушайтесь в то, как может звучать Санкхья, если за нее берется мастер:

«Мифы о знании: два разговора.

“Все люди смертны, Адам бессмертен. Следовательно, Адам – не человек”.

Или: “Все люди бессмертны. Адам смертен. Следовательно, Адам – не человек”. Учитель, но ведь это неправда! – Неправда о ком? – О человеке. – Но разговор-то об Адаме, о нем и спрашивай.

Из бесед Джона Беннетта.

Первый разговор совсем короткий. На сцене появляется обнаженная танцовщица и говорит зрителю: “Ты меня уже увидел – хватит”, – и ис-чезает.

Зритель, увидев ее, говорит: “Я тебя уже увидел – хватит”.

Этот диалог взят из комментария на Санкхья-Карику древнеиндийского философа Ишвары Кришны. Обнаженная танцовщица – это вечная несотворенная Природа (пракрити). Сцена – Вселенная. Зритель – вечный нерожденный Дух (пуруша).

Мифа в этом разговоре – нет, как нет и сюжета и чего бы то ни было еще. Есть одно голое (как танцовщица) содержание. Миф (как и любая другая конкретизация содержания) может возникнуть только в истолковании, интерпретации этого содержания, к чему я сейчас и перейду. Итак, действующее лицо здесь одно – Природа. Она себя открывает – в этом своем действии. Дух ее видит (знает), но зная, не действует, ибо таков “мифологиче-ский” постулат: знающий не действует, действующий не знает. Объект знания хочет быть узнанным: “хватит” танцовщицы означает “хватит, так как я уже узнана”. Знающий не хочет знать, он – просто знает, и его “хватит” – это “хватит, так как я уже узнал”. Разговор закончен, потому что ни одна из сторон не нуждается в его продолжении. Но миф на этом не кончается.

Знание Знающего (духа) здесь полное, всеобъемлющее и окончательное. Всякое другое знание в этом мифе, сколь бы велико оно не было, не есть знание. Но Действователь может (только в принципе, ибо в действительности это почти не достижимо) достичь этого Знания путем отказа от действия, и от “простого” – то есть, как и любое простое действие, обусловленного “чтобы” и “зачем”, “отчего” и “для чего” – знания. И тогда, в преддверии этого достижения, будет возможно и продолжение нашего разговора. Но в таком случае уже перестающий действовать Действователь, зная, не появится ни на какой сцене обнаженным и будет только спрашивать Знающего, то есть Дух, а тот будет отвечать только о Знании. И это не будет разговором равных.

Этот продолженный разговор содержит Миф о полном знании. Знании, которое само не знает времени своего протекания, не знает дления и остановки, прорывов и регрессий. Мгновенно полученное (как знание Зрителем Духом обнаженной танцовщицы), оно вечно и извечно, как и обнажающаяся перед ним Природа. И в смысле этого мифа один знает все, а другой – ничего, ибо, повторю, Знание не связано здесь со временем». (Пятигорский, Мифологические размышления, с. 9–10).

Когда я читаю это, у меня непроизвольно появляется мысль: ну почему же я не такой умный?! И моя испорченность прикладной психологией тут же заставляет меня задать вопрос: если у меня появилась такая мысль, так не было ли целью автора вызвать ее у читателя?

А зачем, думаю я, Пятигорскому вызывать у читателей мысль, что он очень умный? Тут же та же испорченность подсовывает мне строчки, которые Пятигорский предпослал этой своей поэме о Санкхье. А в них говорится, что все это посвящается Одри Кантли, и выражается куча благодарностей множеству людей с англоязычными именами, которые помогли автору создать это произведение и «донести его до студентов и аспирантов». Надо думать, американских или английских студентов и аспирантов.

И я делаю следующее кощунственное предположение: а может такое быть, что многие наши ученые старались не столько рассказать нам о мудрости Санкхьи и любых других философий, а за счет их показать всему миру, и особенно друзьям за рубежом, какие они умницы? И в итоге их приглашали на работу в богатую Европу или счастливую Америку, давали гранты, делали паблисити, то бишь известность…

Действительно, кощунственное предположение! Но я не публицист, и «жареное» меня не интересует. Мне нужно четко и определенно показать занимающимся самопознанием, какими инструментами они располагают. И я со всей определенностью знаю: 9 из 10 заглянувших в перевод «Санкхья-карики» захлопнут его мгновенно, поскольку читать это могут только очень сильные люди.

Но что гораздо страшнее, и в этом я тоже не сомневаюсь, если перед чтением «Санкхья-карики» эти люди попытаются облегчить себе понимание и откроют статью Пятигорского или другого нашего знатока Санкхьи В. Шохина, отвалятся 99 из 100. Почему?

Отнюдь не потому, что Шохин – переводчик и комментатор текстов Санкхьи – плох. Нет, как раз наоборот. Он великолепный знаток Санкхьи и вообще восточной философии. Так в чем же дело?

А вот это как раз вопрос для тех, кто решил заниматься не просто самопознанием, а именно его психологией. Прикладной психолог должен не только владеть инструментами своей профессии, но и разбираться в них. В чем ловушка с переводами Шохина или сочинениями Пятигорского, да и многих других ученых?

А вот, давайте поглядим. Ты берешь книгу, которая тебя очень интересует, например, перевод источников Санкхьи, и в первой же строчке «Введения», написанного Шохиным, читаешь: