Ночь мертвецов

Келли села в кровати. Воздух обжигал ей горло, в груди саднило. По лицу медленно ползли липкие струйки пота. Она потянулась к ночнику, чтобы при помощи света развеять остатки кошмара, загнать его обратно в мир сновидений… и глухо вскрикнула, увидев в дверном проеме высокую фигуру, такую же черную и мрачную, как ее преследователь.

Но вот свет вспыхнул, и тьма проема обернулась отцом. Он строго смотрел на Келли — от его тяжелого взгляда воздух будто еще больше сгустился. Ей захотелось спрятаться под одеяло, укрыться с головой, лишь бы не видеть это хмурое лицо, эти сдвинутые брови, неодобрительно поджатые губы; но вместо этого она выдавила слабую улыбку.

— Мне снилось… что-то плохое, — Келли старалась говорить спокойно, но голос выдавал ее страх и беззащитность.

— Тебе нужно снотворное? — отец вошел в спальню, почти вплотную подошел к кровати, и Келли с удивлением поняла, что от него пахнет алкоголем. — Можешь взять таблетки, которые принимала мама.

Келли покачала головой.

— Я в порядке.

Отец пристально смотрел на нее еще одну невыносимую секунду, затем отошел и щелкнул выключателем.

— Тогда надеюсь, что больше ты никого не потревожишь.

Сначала Келли пыталась успокоить себя тем, что ей нужно привыкнуть к новому месту, к новому дому, к шуму кленов по ночам. Но прошла неделя, вторая — а кошмары все не прекращались. Порой она не помнила их, и лишь мокрая от пота наволочка подсказывала, что ночь была беспокойной. Но чаще сны были реалистичными, плотными — она снова и снова убегала от тьмы по узкому коридору, спускалась по лестнице вниз, к двери, кричала не своим голосом, звала на помощь… Но все было напрасно, и раз за разом Келли опять оказывалась в удушающих объятьях тьмы, чтобы молить о пощаде и чувствовать, как жизнь медленно оставляет ее тело.

Эти сны влияли на нее, плавно перетекали из мира грез в реальность. Уже к концу первой недели ее стал пугать коридор второго этажа — казалось, что тьма, затаившаяся в углах, вот-вот обретет плоть и форму и бросится за ней в погоню, чтобы в конце концов настигнуть в холле, между зеркалом и комодом. Этот страх часто сопровождался тихим перезвоном часов, оставшихся в старом доме. Келли старалась не обращать на это внимания, обманывала себя, повторяя, что у нее разыгрались нервы.

Но ведь был еще голос матери: второй раз он произнес над ее плечом только одно слово.

Уходи

Келли замерла, напряженно прислушиваясь к хриплому бою часов внизу. Коридор был пуст — ее матери здесь не было и не могло быть, и все это было лишь плодом фантазии… Но только ее окружали ароматы гиацинта и сандала, знакомые с самого детства. Эти запахи были настолько реальны, что вытеснили беспокойный шепот кленов, и мягкий вечерний свет затопил весь коридор и породил узнаваемые образы. Келли видела усталую улыбку матери, ее бледное лицо и тонкие руки, всегда, даже в самую жаркую погоду скрытые рукавами тонкого кардигана. Она сделала несколько несмелых шагов навстречу этой иллюзии, утопая в запахе парфюмерной воды, щекочущей нос. Казалось, сейчас она узнает то, что позволит ей освободиться от кошмаров, сбросить морок, успокоить сердце…

Кто-то крепко стиснул ее предплечье, и Келли вскрикнула от неожиданной боли. Образы рассыпались, испуганно забились в щели, спрятались среди теней от хмурого отца. Его пальцы сжались еще сильнее, и аккуратные, ровные ногти впились в тонкую кожу Келли. Она отдернула руку, пытаясь вырваться из его хватки — но, конечно, ничего у нее не вышло.

— Ты взяла духи матери? — отец не повысил голоса, но в его глазах плескалась ярость — Келли узнавала ее безошибочно. Точно так же он смотрел на соседа, который парковал свою машину напротив их выезда, тем же ледяным тоном разговаривал с опоздавшим курьером, с медлительной официанткой, с нерасторопным коридорным в отеле.

Она знала, что должна сделать — повиниться, попросить прощения, добавить в голос дрожи, сказать, что она больше не будет… Этот рецепт она узнала в семь лет, когда разбила его часы, и с тех пор использовала как своеобразный амулет от его гнева. Пусть будет наказание, но только не крик, не тот взгляд, в котором собирается бесконечная тьма; если все сделать правильно еще только раз…

— Я не брала их, — ее голос не дрогнул: неожиданно для самой Келли в нем прозвучала злость. Она рванулась сильнее, и отец, скорее всего от неожиданности, ослабил хватку и выпустил ее руку, оставив на коже яркие отметины.

Злая гримаса на мгновение пробежала по его лицу, исказила черты почти до неузнаваемости, и Келли почувствовала, как липкий страх сжимает горло.

— Тайное всегда становится явным, — звучный голос отца зачаровывал, отнимал силы. Тихая угроза, звучавшая в нем, тяжестью отдавалась в висках и щекотала шею мерзким холодом. Келли поняла, что признается, расскажет о голосе матери, о запахе духов, а может, даже о кошмарах…

Скрип двери нарушил звенящую тишину между ними, и Алекс показался из своей комнаты.

— Это я, — он смотрел прямо на отца, и хоть в его голосе звучало нужное количество вины, каждое слово звучало как вызов. — Когда мы разбирали ее вещи, я спрятал один флакон. И сегодня… разбил его. Прости.

Отец обернулся к нему. Келли успела заметить, как злость на его лице сменилась удивлением. Он подошел к брату, втолкнул его в комнату, вошел следом и закрыл за собой дверь.

Келли поспешила спрятаться у себя. Она надеялась, что Алекса ждет неприятный разговор и только… Однако свежие синяки, расплывающиеся по ее бледной коже, намекали, что все может обернуться и по другому.

Аромат гиацинтов порождает густую, плотную тьму. Келли отступает от нее, вжимается в стену, пытается спрятаться — но тьма сильнее, и она настигает. Тьма хватает Келли за волосы и швыряет о стену: боль в плече расцветает новыми красками, и кровоточит разбитая губа. Тьма наваливается сверху, забирается в нос и рот, полностью забивает горло, и Келли хрипит, пытается вырваться или позвать на помощь, но тщетно — она слишком слаба, слишком беспомощна, и с каждой секундой только теряет силы…

— Проснись… Келли… Проснись…

Тихий шепот Алекса разорвал кошмар, спас ее из удушающей хватки тьмы. Брат низко склонился над кроватью, и в желтом свете ночника его лицо казалось тревожным и больным.

— Я ведь… не кричала? — Келли, опасливо взглянув на дверь, села в кровати, плотнее укутавшись в одеяло.

— Стонала, — Алекс, ссутулившись, устроился рядом с ней. — Не волнуйся, отец не слышал. Кажется.

Они помолчали, прислушиваясь к печальной песне кленов, которые все трепал и трепал безжалостный ветер. Ночь выдалась безлунной, и в темноте движение листьев казалось волнами бурного моря, раз за разом накатывающими на стекло. На секунду Келли показалось, что со следующим приливом тьма разобьет стекло, схватит ее и утащит за собой, в тот сон, от которого уже будет не проснуться… Она вздрогнула, впечатленная собственной фантазией, и посмотрела на Алекса.

— Ты не брал мамины духи? — спросила она, чтобы заглушить шелест листьев.

Алекс отрицательно качнул головой.

— Он все выбросил сразу после похорон, — его голос дрогнул. — Даже часы. Я хотел взять их, так не разрешил. А мама их любила, помнишь…

— Помню, — прошептала Келли.

Алекс протянул руку и осторожно коснулся ее предплечья там, где багровыми пятнами рассыпались синяки. Прищурился.

— Он случайно, — поспешно сказала Келли, чувствуя, как пружина тревоги все сильнее сжимается в груди. — Я знаю, что он не хотел.

Сейчас, когда кошмар отступил, а брат был рядом, она сама отчаянно хотела поверить тому, что говорила — пусть даже клены за окном шептали ей, что это ошибка.

Сны затягивали ее, и к концу каникул Келли ощущала себя полностью разбитой. Она с трудом просыпалась по утрам, страдая от барабанной дроби пульса в висках и ломоты во всем теле. Ее горло саднило все больше, голос стал хриплым и отрывистым — отец, заметив это, строго запретил ей открывать окно на ночь, а Келли не стала объяснять, что дело совсем не в простуде.