Ангел-хранитель

Не успел я подбросить Татьяне эту мысль, как открылась дверь лифта. Татьяна вошла туда первой. Сразу вслед за ней — я едва успел вскочить и к углу прижаться — в лифт торпедой влетела молодая мать, волоча за собой сына. Бабушка зашла последней, с выражением облегчения на лице — нашли они, наконец, выход своему раздражению.

….

Нет, ну…

Вот же…!

Кошки драные!!! Стоят, ребенком прикрываются — ничего с ними не сделаешь! На лицах — торжество: они — в стае, они — сила… Хорошо же мне было о достоинстве и склочном характере в спокойной обстановке рассуждать, а сейчас? Вот стоят передо мной еще два НЕ пустоцвета: и жизнь новую создали, и радость с теплом вокруг себя. Интересно, что они следующему поколению передают, какую они ниточку в будущее тянут? И опять сверлит мозг все тот же неизменный вопрос: Откуда в людях эта необходимость сбиться в стаю и гнать — гнать и травить — чужака, улюлюкая и завывая в один голос?

Татьяна сжалась в углу, глаза закрыла, губы дрожат. И молчит. А меня на части разрывает. С одной стороны, я знаю: то, что она молчит — хорошо. Захочешь на такое ответить — обязательно огрызнешься, зубы оскалишь, желчь к языку поднимется; а вот осядет ли она потом без следа? С другой стороны, я чувствую: нужно что-то сделать!! Нельзя такое с рук спускать; они ведь только еще больше в правоте своей уверятся! Но что?! Не могу же я ей подсказывать, чтобы она им в ответ тоже нахамила, или еще лучше: пощечину влепила — да со всего размаха! У меня же руки связаны! И как мне ее успокоить? Опять нашептывать, что люди — разные, и дураков вокруг хватает? И обращать на них внимание — только самому до их уровня опускаться? Так она — за один только сегодняшний день — уже столь раз от меня это слышала, что на нее уже и не подействуют, наверно, мои слова.

Когда ликующие защитницы прав детей вышли, наконец, из лифта, Татьяна нажала — почти вслепую — кнопку своего этажа и метнулась к двери. Даже со спины мне было видно, что она не то что на пределе, а уже далеко за ним. Стоит чуть ли не на цыпочках, готова в первую же секунду — как только лифт откроется — с места сорваться, выпрямилась, словно струна натянутая — и во всем ее облике слышится вопль отчаянный: За что?!

Так и случилось. Лифт открылся — и она ринулась к своей двери. Ее уже била дрожь, даже ключом в замок не с первого раза попала. Вот сейчас мне придется очень быстро за ней втиснуться. Распахнула дверь, вскочила в квартиру, словно в последний космический корабль, покидающий обреченную планету, и рывком эту дверь за собой захлопнула — как будто люк задраила.

Только на это сил ее и хватило. Привалилась к двери, обмякла всем телом — того и гляди, сползет сейчас прямо на пол. Тихо, тихо, Татьяна, тихо. Сейчас нужно сесть, сейчас самое главное — сесть. Давай пойдем потихоньку на кухню, это ведь — наше самое родное место, а в родном-то месте и стены помогают. Не будем же мы с тобой на полу в коридоре сидеть!

Послушалась. Стащила с себя куртку и, не глядя, протянула руку к крючку на вешалке. Промахнулась. И даже не обернулась, когда куртка упала. Ничего, я потом — когда она спать ляжет — вернусь, подниму ее, повешу. А пока пусть на полу валяется, ничего ей не сделается.

Татьяна медленно побрела на кухню — еле ноги волочит; спасибо, хоть за стены не держится. Давай, Татьяна, чайку поставим, а? У нас ведь и пирожные еще остались. Мы же собирались вечером в воскресенье отпраздновать успешное завершение трудовых выходных. Ну, ладно, пусть не очень успешное, но все же завершение — отчего же не отпраздновать?

Не хочет чаю. Зашла в кухню и даже до диванчика не добралась — рухнула на табурет у стола. Я устроился в своем любимом месте — почти напротив нее, как Франсуа в кафе — и стол так же между нами. Сгорбилась, локти на стол поставила, лицо в руки спрятала — и замерла. Опять меня не слышит. На меня (что-то слишком часто в последнее время!) вновь накатило ощущение полной бесполезности. Ну, зачем я ей, если помочь могу только в самых пустячных ситуациях? А когда ей действительно — по-настоящему — плохо, она остается одна. А я — сижу рядом и не знаю, что делать. Нет, знаю. Единственное, что я могу сделать — это говорить с ней. И я буду говорить, даже если она меня не слышит, даже если она не хочет меня слышать, даже если она и передо мной стенку свою защитную выстраивает. Этой стенке вырасти я не дам!

Молчит. Да не держи ты все в себе! Хоть крикни что-нибудь, выругайся (нет, это не слушай, это у меня просто так вырвалось), чашкой какой-нибудь грохни о стену — ведь никто, кроме меня, и не услышит, и не увидит. А еще лучше — заплачь, зареви белугой; с тобой это так редко случается, что сегодня — можно. Женщины, когда плачут, всегда говорить начинают — все обиды свои выплескивают. Может, хоть так прорвет плотину секретов… И тебе легче станет (по крайней мере, так говорят), и я услышу, наконец, что у тебя на душе…

Она вдруг подняла голову и посмотрела прямо на меня. Я замер в ожидании: ну, ну же! Она прищурилась, раздула ноздри и вдруг — очень громко и отчетливо — произнесла:

— Да оставьте вы все меня в покое! Вы слышите? Все! До единого!

Я окаменел. Где-то в глубине моего сознания коротко хохотнула ехидная мысль: «Хотел услышать, что у нее на душе — слушай!». Я молча — абсолютно без единого слова — смотрел на нее. Лицо у нее сморщилось, словно она лимон надкусила. Неужели ей неприятно, когда я даже молча рядом сижу? Она тряхнула головой, будто отгоняя вопросы назойливые, встала и — все так же сгорбившись — пошла в спальню. Все, пора оставить ее в покое.

Уснула она быстро. Судя по звукам, разделась, рухнула на кровать (даже в ванную не пошла) и больше ни разу не пошевелилась. А я все так же сидел на кухне, словно меня гвоздями к месту прибили. Собственно говоря, так оно и было. Ее слова звучали у меня в ушах, как пластинка, которую заело на одном и том же обороте — двенадцать слов, двенадцать острых гвоздей. Хотя, собственно, чего сидеть-то? После таких слов мне не остается ничего другого, кроме как встать и уйти. Вот просто встать и уйти. Но у меня пока даже встать не получалось, не говоря уже про то, чтобы уйти. Чтобы встать, нужны ноги; а я их как-то не чувствовал.

У меня не было ни ног, ни рук, ни туловища — только голова осталась, в которой билась одна-единственная мысль (дуэтом с ее словами): «Что я сделал не так?». Может, помогал недостаточно? Честно говоря, у меня была возможность более активно вмешиваться в ее жизнь. Но когда у меня возникали порывы совершить какое-то физическое действие за нее, я обычно себя останавливал. Дело в том, что я всегда видел свою задачу не в том, чтобы избавить ее от неприятных жизненных ситуаций, а в том, чтобы помочь ей пройти через них, не потеряв себя. Может, в этом-то и была моя ошибка? Она же все-таки — женщина; им иногда хочется спрятаться за кого-то большого и сильного.

Но с другой стороны, она — очень необычная женщина, и — может быть — все совсем наоборот. Может, чрезмерно я ее опекал, особенно в последнее время. Зудел и зудел в ухо: «Сделай так, а вот так не делай!» — вот она и взорвалась. И чем я тогда лучше ее родителей, да и Марины — сегодня? Нет, уж никак не лучше, а даже хуже: им она хоть ответить может, а мне?

А с третьей стороны, я ведь не пытался, как они, заставить ее видеть мир по-своему. Я старался понять, что нужно ей, от чего ей будет лучше. А она мне хоть раз в этом помогла? Хоть раз объяснила, высказалась начистоту — пусть не прямо, а косвенно? Вот и приходилось мне догадываться — и немудрено, если я ошибся в своих догадках; наверное, и не раз. Но как же еще помочь тому, кто этой помощи даже не ждет?

Да ладно, что уж теперь. Объяснять можно долго, причины искать, корни ошибок и просчетов — конечный результат от этого не меняется. Уходить мне нужно. Печально это, конечно, но все же — не конец света. А почему у меня тогда такое ощущение, что все-таки — конец? Я уже давненько стал замечать в себе некую чрезмерную эмоциональность. То обидчиков ее мне по уху стукнуть хочется, то она сама меня в такой восторг приведет — расцеловал бы, теперь вот — грудь сдавило… О, ощущение грудной клетки появилось, и не только — руки-ноги уже тоже чувствую. Ну что ж, значит, действительно — пора.