Страница 96 из 223
С этими словами она подошла к двери, замкнутой большим железным болтом, и мерно стукнула в нее три раза. Ответа не последовало. Через минуту она столь же мерно стукнула два раза. Это был условный телеграфический язык между Морденкой и его прислугой, посредством которого последняя давала ему знать о приходящих. Делалось это или ранним утром, или поздним вечером, то есть в ту пору, когда Морденко запирался. Три удара означали постороннего посетителя, последующие два - "интерес", то есть, что посетитель пришел за делом, стало быть, с залогом; один же удар после первых трех оповещал, что посетитель является выкупить свою вещь.
В ответ на два последние удара из глубины комнаты послышался старчески продолжительный, удушливый кашель, и глухой голос простонал:
- Лбом толкнись!
Послушная чухонка немедленно исполнила это странное приказание и слегка стукнулась лбом об двери.
- Это что же значит? - спросил ее удивленный надзиратель.
- А то, батюшка, что, надо так полагать, скоро совсем уже с ума спятит; хочет знать, правду ли я говорю, так для этого ты ему лбом стукнись...
Сокол только плечами пожал от недоумения; вероятно, вслед за соколом и многие читатели сделают то же, ибо им покажется все это чересчур уже странным и диким; но... таковым знавали многие то лицо, которое в романе моем носит имя Морденки и которое я описываю со всеми его эксцентричными, полупомешанными странностями.
Как только Христина стукнулась об дверь, послышалось из спальни медленное, тяжелое шарканье туфель и отмыкание замков да задвижек в первой двери, что вела из приемной в спальню. Затем снова удушливый кашель и снова шарканье - уже не по смежной комнате.
"Морденко, здравствуй!"
- Здравствуй, милый! здравствуй, попинька!
"Разорились мы с тобой, Морденко!" - крикнул опять навстречу хозяину голос попугая, очень похожий на голос самого старика, который, по заведенному обыкновению, не замедлил со вздохом ответить своему любимцу:
- Разорились, попинька, вконец разорились!
- С кем это он там разговаривает? - полюбопытствовал сокол у кухарки.
- С птицей... это он каждое утро...
"Господи, что за чудной такой дом! лбом стукаются, с птицами разговаривают - нечто совсем необыкновенное!", - размышлял сам с собою надзиратель.
- Отмыкай у себя! - сказал Морденко, и Христина взялась за железный засов той самой двери, об которую стучалась, и отодвинула его прочь; в то же самое время Морденко с другой стороны отмыкал замки и задвижки и точно так же снимал железные засовы.
- Это у вас тоже постоянно так делается? - спросил надзиратель, с каждой минутой все более и более приходя в недоумение.
- Кажинную ночь, а ино и днем запирается.
- Ну, признаюсь, это хоть бы и на одиннадцатую версту ко всем скорбящим впору, - пробурчал надзиратель.
На пороге появился Морденко с фонарем и ключами, в своем обычном костюме - кой-как наброшенной старой мантилье.
- Что вам угодно? - спросил он с явным неудовольствием.
- Есть дело кое-какое до вас.
- Заложить что-либо желаете?
- Нет, я не насчет закладов, а явился собственно предупредить вас... Позвольте войти?
- Да зачем же... это... входить?.. Можно и здесь... и здесь ведь можно объясняться, - затруднился Морденко, став нарочно в самых дверях, с целью попрепятствовать входу незваного гостя.
- Мне надобно сообщить нечто вам, именно вам - по секрету... Вы видите, кажется, что я - полицейский чиновник?..
- Не вижу; мундир этот ничего особого не гласит: может, и другого какого ведомства, а может, и полицейский - господь вас знает... Я зла никому никакого не сделал...
- Да против вас-то есть зло!.. Позвольте, наконец, войти мне и объясниться с глазу на глаз.
Морденко видимо колебался: он не доверял незнакомому человеку, пришедшему в такую раннюю пору; наконец, бросив вскользь соображающий взгляд на тяжелую связку весьма внушительного вида и свойства ключей, он проговорил с оттенком даже некоторой угрозы в голосе:
- Ну, войдите... войдите!.. буде уж вам так хочется объясниться.
Надзиратель вошел в известную уже читателю приемную комнату и поместился на одном из немногих, крайне убогих стульев.
- Не известно ли вам, - приступил он к делу, - не было ли когда на вас злого умыслу?
Морденко встрепенулся, остановясь на месте и раздумывая о чем-то, склонил немного набок голову, неопределенно установив глаза в угол комнаты.
- Был и есть... всегда есть, - решительно ответил он, подумав с минуту.
- Не злоумышляли ль, например, на жизнь вашу?
- Злоумышляли. Вот скоро год, как у наружной двери был выломан замок... Я отлучался из дому - у меня все на болтах, на запоре: коли ломать, так нужен дьявольский труд и сила, от дьявола сообщенная, а человеку нельзя, невозможно; так в мое отсутствие и своротили. А двери вот в эту комнату выломать не удалось - силы не хватило... Так и удрали. Об этом и дело в полиции было... следствие наряжали и акт законный составили.
- Ну, так вот и нынче на вашу жизнь злоумышляют, - любезно сообщил надзиратель.
Морденко нахмурился и пристально, серьезно посмотрел на него.
- А!.. я это знал! - протянул он, кивая головой. - Я это знал... А вы-то почему знаете?
- Я-то... Я был извещен.
- А кто известил вас?
- Это уж мое дело.
- Нет-с, позвольте!.. Ваше дело... А зачем вы пришли ко мне? Кто вас послал? - допытывал он, строго возвышая голос. - Есть у вас бумага какая-нибудь, предписание от начальства, по коему вы явились не в обычную пору?
- Нет, бумаги никакой не имеется, - улыбнулся надзиратель со своей соколиной осанкой.
- А!.. ни-ка-кой!.. Никакой, говорите вы?.. Так зачем же вы без бумаги приходите? Почему я должен вам верить? Почем я могу вас знать? А может быть, вы именно и держите злой умысел на меня? - наступал на него весь дрожащий Морденко, тусклые глаза которого светились в эту минуту каким-то тупым и кровожадным блеском глаз голодной волчихи, у которой отымают ее волченят. Он поставил свой фонарь и судорожным движением крепко сжал в кулаке связку ключей.
"Ого! - подумал про себя квартальный, - да тут, пожалуй, раньше чем его убьют, так он меня, чего доброго, насмерть по виску хватит".