Операция "Эдемский сад"

Софи хмыкнула.

— Паранойя какая-то.

— Такова специфика нашей работы, — выговорил он сухо, и после запала пауза.

Варгас всматривалась в игру света и тени на его грубом лице, разделенном напополам бородой и скрывающимся под спадающими прядями волос, и думала над тем, почему на самом деле решила сегодня сюда прийти. Почему она выбрала поздний вечер и запустение офиса, чтобы постучаться в эту дверь. Софи не знала, но точно чувствовала, что ей ещё нужно было что-то сказать. Подсознание твердило, что её интересовал не совсем Саглам.

— Это из-за Кабула? — спросила она спустя несколько минут молчаливого созерцания. Хортон замер и посмотрел на неё исподлобья, не поднимая головы. Что-то в его выражении померещилось Софи затравленным, испытывающим физическую боль, будто она задела по-настоящему живое. Никогда в 2005-м в склоках и вываливании грязи друг на друга, в нескольких проведенных в ласке ночах она не обнаруживала в Джайлзе чего-то уязвимого. Это видение длилось всего несколько секунд, а затем Хортон скривил губы, качнул головой и вернулся к перебиранию коробки.

— Иди домой, Варгас, — сказал он глухо, но она упрямо осталась стоять. Этим поздним вечером что-то невнятное внутри неё самой или вот этот взгляд Хортона извне пробудило в ней стыд за её задиристость последних дней. Всю свою жизнь Софи имела оправдание проявляющимся у неё упрямстве, заносчивости и порой грубости — она боролась за своё место в кругах, не принимающих молодых низкорослых женщин. Но последние десять дней ей не нужно было доказывать свою состоятельность как профессионала, она была увлечена только необоснованной травлей человека, которого прежде своеобразно уважала. И от которого теперь в некотором роде зависела.

— Давай выпьем, — предложила она, перешагнув через Вы и сэр, которыми бомбардировала Хортона с момента его появления.

Не поднимая головы, он повторил:

— Иди домой.

И в этот раз она послушалась. Она вернулась за свой стол, выключила компьютер и свет, подхватила свою сумку, вышла из офиса, спустилась в гараж и в полной тишине — не включая радио и не опуская стекол, чтобы в салон затекал ветер и шум города — поехала к себе. У двери подъезда привычным пушистым черно-белым комком её ждала кошка.

Животное прибилось к Варгас почти сразу после того, как она въехала в этот многоквартирный дом. Оно неизменно приходило под подъезд и настойчиво скреблось в двери, бежало Софи навстречу и приветственно ей мяукало. Она не знала, почему кошка выбрала именно этот подъезд и саму Варгас, но постепенно стала её подкармливать, а когда в её первую зиму в Анкаре ударили сильные морозы и пошел снег, Софи стало жалко животное, и она стала пускать её к себе переночевать. За четыре года у них выработалось такое взаимодействие: утром Софи кормила кошку у себя дома и, уходя на работу, выпускала её на улицу, а возвращаясь, впускала её к себе и вместе с ней ужинала. Варгас не знала, чем занималась кошка днём и где обедала, и даже не утруждала себя придумыванием ей клички — так повелось, что это была просто кошка, которую она подкармливала. Черно-белый комок, удивительно чистоплотный и не проблемный, как на уличную кошку, был спутником всех одиноких вечеров Софи. Она ластилась, мурчала, запрыгивала на колени, дремала на полу в ванной, пока Варгас принимала душ.

— Привет, — сказала кошке Софи, подходя и отыскивая в кармане ключ. Её царапнуло какое-то неясное разочарование. Она была рада кошке, но ощущала, — очень отчетливо, как почти никогда — что сегодня нуждалась в компании человека. Оставаться одной Варгас очень не хотелось.

Это был тяжелый вечер, и он был тяжелым каждый раз последние пять лет. 7 августа было днём рождения Софи, сегодня ей исполнялось тридцать три, и само по себе это было незначительным. Варгас никогда не считала это праздником и никогда его не отмечала. В детстве у её родителей не было денег на подарки, торты и угощения для гостей — Софи поняла это уже в отрочестве, и тогда же приняла, что вопреки всеобщим традициям сама и не нуждалась в праздновании, что она привыкла воспринимать 7 августа обычным днём.

Но 7 августа 2010 к ней в Дамаск, где Софи тогда временно работала, позвонил с поздравлениями папа. Его голос звучал глухо и подавленно, а когда, поблагодарив за теплые слова, Софи попросила передать трубку маме, отец заплакал. Тем вечером своего дня рождения Варгас узнала, что та, которая подарила ей жизнь и вырастила в любви и заботе, умерла. И худшее состояло в том, что мамы не стало тремя неделями ранее, но отец не мог связаться с Софи, а она сама находила себя слишком занятой работой, чтобы ему позвонить.

И каждого последующего 7 августа Варгас было исключительно тошно и одиноко. Вот почему она поперлась к чертовому Джайлзу Хортону — ей хотелось компании кого-то, кого она знала. Потому же Софи вместо ключей достала мобильный телефон и набрала номер Блэйка.

— Да, птичка? — ответил он с отдышкой.

— Привет, Фер. Ты… занят?

— Заканчиваю тренировку, а что? Что-то случилось?

— Какие планы после тренировки?

— Никаких.

— Тогда давай выпьем.

***

В камере стоял густой, режущий нос и глаза запах мочи, кала и пота. Здесь не было ни унитаза, ни просто выгребной ямы — только кривой бетонный пол, лежанка и стул. Эмре Саглам отчаянно пытался сохранять достоинство, но от потребностей никуда не денешься, и в конечном итоге на безжалостной жаре без проветривания его камера наполнилась невыносимым смрадом. Сам Эмре был очень бледным, осунувшимся, с красными воспаленными глазами и затуманенным больным взглядом.

Потребовалось четыре неполных дня, чтобы его ментально сломать, и для этого не потребовалось даже рукоприкладство: только постоянные крики на арабском, бессонница, жажда и дикие условия содержания. Когда утром перед началом второй сцены разыгрываемой пьесы Софи Варгас приехала в Бейнам и сквозь одностороннее зеркало увидела своего информатора, она недовольно нахмурилась и свирепо поджала губы, но промолчала. Заметив это, Джайлз удивился. Всё-таки за десять лет с ней произошли основательные метаморфозы. Эта Софи была кем-то совсем отличительным от той молодой девчонки, орущей на пределе возможностей своего голоса, что Хортон не дорабатывал в пытках.

Согласно плану Джайлза Эмре Сагламу снова надели на голову мешок, плотно связали за спиной руки и усадили на заднее сидение машины, зажав между двух крепких оперативников. Три ведомственные машины с Рендж Ровером во главе несколько часов беспрерывно колесили по дорогам вокруг Анкары, заставляя заключенного поверить в то, что его транспортируют из Сирии обратно в Турцию. Но их конечным пунктом назначения был двумя днями ранее выкупленный дом всего в двадцати милях от Бейнама.

Увидев используемую представительством тюрьму и познакомившись с её начальником, Хортон немедленно обратился к Барри Мэйсону с просьбой выделить в Анкару деньги. Джайлзу была нужна собственная крепость без лишних глаз возможно предвзятых локальных властей, превосходящих представительство в числе и вооружении. И очень быстро через человека в посольстве эти деньги были выданы Хортону, а так, он нашел и купил стоящий особняком от селений дом с высоким забором и безо всякой отделки или мебели — идеальное место для трансформации в укрепленную запасную базу с пространством для содержания заключенных.

Там Эмре Сагламу сняли мешок с головы, развязали руки, предложили еду и чистую воду, а затем под присмотром двух оперативников отправили в душ. Теперь с ним общался сам Джайлз, разыгрывая перед турецким адвокатом одну из своих используемых для допросов крайностей — доброго, сопереживающего агента с наивными кивками в такт каждому слову. Это нечасто срабатывало с большинством заключенных Хортона, но с Сагламом сработало на ура.

— Вы должны понять, мистер Саглам, — протягивая ему сигарету и зажигалку, сказал Джайлз. — Мы выторговали Вас у сирийцев по наведению некой Зафиры. Вы её знаете?

Закуривая, Эмре с готовностью кивнул. На его кистях протянулись кровоточащие, воспалившиеся следы от крепких веревок, под отросшими ногтями забилась грязь, руки мелко дрожали.