Страница 3 из 5
Выйдя с площади, повернули налево, продвигаясь в темноте разбитых фонарей и далеких сирен полиции. Никто не проронил ни слова, ни звука, только топот и частое дыхание, толчки для указания направления, кашель, словно тайный язык, средство общения преступников. Я еле перебирал ногами, попеременно петляя и шагая, когда очередной толчок закинул меня на жесткое кресло, и я услышал рычание включенного двигателя. Ехали, резко петляя, в том же молчании и пугливой неизвестности. На поворотах и ухабах я переваливался из стороны в сторону, натыкаясь плечами на плечи моих похитителей, при каждом близком звуке сирены поворачиваясь в сторону уезжающей полицейской машины, надеясь, что они подметят наш автомобиль, хриплым голосом из рупора заставят остановиться, выйти, проверят и увидят меня, связанного, украденного, и может быть застрелят преступников против человечности и веры. Я вдруг вспомнил свою потерянную в толпе девушку, последнее тепло ее выскальзывающей руки, спаслась ли она или как многие пала в огне староверцев или под подошвами убегающей толпы. Во рту у меня еще оставался привкус крох и сладкого пара, остатками красителей осевший на гортани. Я не мог понять, кружится ли моя голова от многочасового отдыха и восхваления Его или от смрадного мешка, закрывшего меня от мира серо-коричневой стеной. Чувствовал на языке тошнотворный вкус кляпа, скорее всего не единожды служивший в деле похищения истовых идолопоклонников, увезенных, подобно мне, далеко в неизвестном направлении и отданных, как гласят новости, на растерзание жестоким староверцам; их избивают и распинают, потрясая все теми же толстыми книгами с потертыми обложками.
Где-то вдалеке икающим эхом еще разносились одинокие крики, глухой топот и гудение клаксонов. Над моим ухом внезапно упало: «Останови здесь!», и я накренился вперед, ударившись лбом обо что-то твердое; меня вновь вытаскивали за руки-ноги и уводили дальше, по винтовой лестнице, спотыкаясь на ступенях и цокоте каблуков. Каменные пальцы остро впивались в мои руки, сжимая сильнее на поворотах лестницы, мы перепрыгивали через ступени, приглаживая стены, спеша вперед, выше, а после нескольких ударов по металлу, забежали в душное пыльное помещение, видимо, квартиру, в которой я принялся, будто по команде, чихать и кашлять безуспешно и натужно в кляп. Мне не хватало воздуха, и я глухо закричал, дёргая головой и руками, прыгая на месте, а преступники схватили меня крепче, требуя: «Замолчи, иначе ударю...», и меня бросили рывком на паркет; я ударился локтем и затылком, но продолжал почти беззвучно кричать. Внезапно, не иначе Он явил свой знак и благодать мне, кто-то из похитителей просунул руку под мешок, не снимая, и вытащил кляп, я закашлялся сильнее и хрипло задышал, но по-прежнему ощущал смрадный привкус и летающую повсюду пыль. Едва я успел отдышаться, закричал, громко и трусливо прося о помощи, о вызове полиции, но сразу после хлесткой пощечины я умолк. Меня усадили на стул, скрипучий и хрустящий, и в тишине я слушал вибрации и замирания своего сердца, частые вздохи-выдохи и чувствовал взгляды окруживших меня неплотным кольцом староверов. Я ожидал дубинки и твердые кулаки, даже ножи, направленные на мое несчастное тощее тело, беззащитное и обычное, подобное многим идолопоклонникам. Трясся в опасении наказания, рассказанного с наших телеэкранов и газет, и голова моя склонялась, колени поднимались, я пытался предугадать нападение и избиение, и невольно сгибался, подобно ежу в защитном рефлексе. Темнота внезапно исчезла, и приглушенный свет заставил меня прищуриться, и я по-глупому почему-то стал озираться в поисках мешка, а не спасения, выхода.
Вокруг меня четверо мужчин и две женщины в простых длинных одеждах староверцев, смотрят без злости или гнева, и нет в их руках ни дубинок, ни ножей. Молодая девушка даже улыбалась, но ее улыбку я принял за острый оскал, сейчас наверняка появятся клыки, и кровь моя потечет по ее губам. Над ее головой светила лампочка, единственная в комнате и, кажется, в помещении, уходящем грубыми цементными стенами и множеством занавесок от пола до потолка слева и справа, рядами, далеко вглубь теней. Меня привезли не в квартиру, скорее чердак, без окон и, как будто, дверей. Занавески колыхались, из-под их краев выглядывали головы, вновь мужчины и женщины, удивленные, испуганные; чего страшились они – бессовестные староверы, губители моего тела и разума? Но вот круг преступников сомкнулся, и они по очереди набрасывали на меня вопросы и требования, спрашивали мое имя и кто я такой, кем работаю, что делаю в жизни и как эту жизнь трачу, родители, дети, жена? Я ощущал их горячее дыхание и почти чувствовал кожей гнев и ярость от моего молчания, но крики внезапно стихли, меня вновь спросили про имя и замолчали в ожидании ответа. Я назвал свое имя, но от страха голос сорвался, и я повторил, чуть сильнее, и, надеясь на расположение главаря (ведь должен быть у них главарь, но кто он?), я ответил и на остальные вопросы, отрицательно качая головой: нет у меня никого, а работаю плотником. Похитители вдруг резко поднялись, словно по команде, синхронно, удалились к противоположной стене и шипящим шепотом спорили и обсуждали, иногда громко выкрикивая: «Нет-нет-нет-нет-нет-нет», не соглашаясь, вскоре меня вновь подхватили под руки, но осторожно, и повели между занавесок и стоявших там кроватей или матрасов, прячущихся незнакомцев и их то по-прежнему испуганных взоров, то недовольных презрительных взглядов. В конце прохода была железная дверь с небольшим зарешеченным окошком, а за ней – четыре угла темной комнаты и брошенный на пол матрас. Развязав мне руки и закрыв за мной дверь на множество замков, напоследок мне сказали: «Теперь ты живешь здесь», и решетку окошка закрыли заслонкой, оставив меня в темноте.
***
Матрас был жестким, продавленным телами множества, наверняка подобных мне, узников. Я не понимал, уснул ли или ко мне после всего пережитого, испытанного приходили галлюцинации, неизвестные персонажи, возможно, увиденные мимоходом на улице, в толпе, но теперь дымчатыми тенями, заполнявшими мою темницу, окутавшие меня холодными руками-ногами. Мне казалось, что я дома за плотно закрытыми шторами, сейчас закапризничает будильник, включится автоматически настроенный телевизор, и, возможно, рядом со мной замурлычет очередная незнакомка, сплетаясь со мной ногами и руками, упрашивая не вставать, не уходить, но после с благодарностью и поцелуем принимая кофе и завтрак, облачаясь в шелковистый халат и в три шага оказываясь на балконе с зажженной сигаретой. У незнакомки длинные черные волосы и тонкая талия, и она постоянно смеется.
Скрежет металла открываемой двери заставил меня вздрогнуть, проснуться, прищуривая глаза от слишком яркого после тьмы света тусклой лампы; на пороге стояла девушка с острой улыбкой, протягивая мне стакан воды и кусок хлеба. Позади нее стоял бородатый мужчина ― один из похитителей, допрашивавших меня. Взгляд его, угрюмый и недоверчивый, не изменился за ночь, словно подозревая меня во всех грехах и словно спрашивая, почему именно я здесь. И казалось, в моем взгляде должно быть зеркальное отображение его вопроса, но никто этого не замечал, зачем-то продолжая удерживать меня взаперти, а разум мой ― в чудовищной неволе. Мне надоело молчание и тишина, в которой я провел половину своего ночного бодрствования; прожевав и запив кусок, я потребовал меня отпустить. В ответ девушка снова улыбнулась, а мужчина закрыл резко дверь. Через минуту-другую открылась заслонка, осветив мою конуру просеянным желтым светом. Через нее я наблюдал за всем и вся, простояв возле двери почти весь день, замечая новые лица и звуки, шелест занавесок, опустевшие кровати; все староверы разошлись, открывая двери в неизвестные мне комнаты, спускаясь по лестницам (я уверен, что слышал их гулкие шаги и шершавое эхо). Для меня открыли заслонку, но по-прежнему оставили в одиночестве. Устав, я вновь улегся на матрас, наблюдая за рельефом стен и получившимися тенями от маслянистого света. Позже мне принесли овсяную кашу и снова воды; девушка была одна, и внезапно начала со мной беседу, точнее, выливала на меня монолог своих размышлений и удивлений: о своей вере и моей, осуждая идолопоклонничество и жалея всех еретиков. Не успел я что-либо ответить, возмутиться и потребовать прекратить оскорблять меня и Его, как она резко встала и зашла за одну из занавесок, оставив меня перед открытой дверью и возможностью побега, но я лишь дважды моргнул, а она уже вернулась, протягивая мне одну из тех толстых книг, с которыми они, казалось, не расстаются никогда. Мои руки были заняты ложкой и тарелкой, и она положила книгу на матрас, потом ойкнула, рассмеялась, снова отбежала и вернулась с зажженной свечой, сказав мне: «Читай и впитывай, ты все поймешь...», а я только кивнул, не желая начинать спорить с единственной улыбающейся девушкой в моем заточении. Открыв позже книгу, я увидел в ней массивы печатного текста мелким почерком, и даже попытался прочитать, но огарок свечи колыхался от каждого моего выдоха, а переживания, не оставлявшие ни на минуту с момента похищения, давили на грудь и сердце, и вскоре меня вновь посетили дымчатые тени и призрак бывшей девушки.