Страница 2 из 5
Очнулся я от острого шепота, обрезавшего уши, девушка расталкивала меня, напоминая ― праздник в разгаре: город разукрашен и горит неоновой радугой. Мы вновь бежали, забыв переодеться, игриво толкаясь и тыкая пальцы под ребра, стараясь защекотать, рассмеяться громче и звонче. За углом дома мы влились в свежую подготовленную толпу, блестящую, кричащую, и принимающую новичков объятиями и поцелуями, бесплатными порциями крох, розданными волонтерами; рты раскрывали широко и благодарно, веселье обязательно и необходимо. По улицам и площадям проезжали телеги с чучелами сегодняшней жертвы; вокруг них танцевали девушки и молодые люди, кружась-вертясь, притягивая друг друга и восхваляя в танце Его. Я почувствовал скольжение ее ладони в моей руке, и восставшая стена из высоких и низких, широких и узких людей отбросила нас по разным сторонам, заставив криками и жестами рук звать один другую, искать и требовать от каждого пришедшего отойти, освободить путь-дорогу, но неизменно втыкаться носами и головами во взмокшие подмышки и кислое дыхание, натыкаться на суровые взгляды и замахи кулаков. Я искал ее полчаса, час и уверен, она искала меня, угрожая расправой кровавой и ужасной всем встречным.
Так и не нашли мы друг друга, и вновь случайно в толпе я нашел другую, старше, в веснушках и улыбке, подмигивающую столь наигранно и мультяшно, словно при репетиции роли. Глаза ее были приветственно и радостно раскрытыми, зрачки широкими и настроенными не одной порцией крох на прием нового разноцветного, окружающего всех и вся, и она жаждала внимать и поглощать. Мы танцевали со всеми, прижимаясь и обнимаясь, вновь незнакомые поименно, но ставшие родными, близко изучив руками каждые изгибы тел. Музыка затихала и вновь стучала разбитым стеклом и гулким шумом океана в ушах, волнами накрывая и толкая в невесомые объятия. Разрезанная неоном, темнота города искрилась зажженными факелами и фейерверками, прыгающими по небу шутихами. Меня окутывал дым и жар, и я, не отпуская свою новую знакомую, разрывал на себе рубашку. И словно я подал всем сигнал: везде и всюду появлялись нагие мужчины и женщины, на ходу раздевающиеся и тянущие руки к Его статуе, окруженной и восхваляемой, а сверху на всех россыпью снега падали крохи, покрывая тела и площадь белым мягким ковром. И каждый подпрыгивал или падал, пытаясь поймать, схватить, закинуть себе в рот скорее и больше, ощутить их шипение и приторный сладкий вкус. Освободив тела от одежды, мы хотели очистить голову от бренных ненужных мыслей, зародившихся давно, в работе или человеческих отношениях, волнениях обо всем и сразу, под давлением законов и общих требований проживания в городе и мире. Запретное было необходимым и стало востребованным, сокрытое под пологом стыда очистилось от ненужных шор душевного стеснения и раскрыло объятия желающим и жаждущим: Он раскрыл и позволил всем все.
Голые, мы бежали навстречу друзьям и знакомым, среди которых оказалось немало общих, дальних, едва не забытых, но узнанных мгновенно и немного обескураженно, даже удивленно; многие казались умершими или замкнутыми за семью замками. Обнимались и пожимали руки, целовали щеки и громко обсуждали, куда пойдем и что увидим, чем нас удивят сегодня, сейчас. Но большинство преступно не хотело посещать праздничный концерт или иные представления, показ талантов молодежи или всеобщее пестование Его миллионным хором священной песни. Из уст в уста, прерывистым шепотом в уши, мы быстро согласились уйти недалеко, но глубоко, в тайное заведение посвященных.
Обошли площадь, и через несколько домов остановились перед подъездом старой гостиницы, переделанной под жилой дом; позвонили, трижды постучали, и консьерж запросил карточку, не простую, но показывающую тайные знаки под синей лампой, а после увиденного пропустил нас вперед, дальше, вниз по лестнице в подвал, обставленный мягкой мебелью, темными диванами и множеством раздетых и полуголых мужчин и женщин разных возрастов и телосложений, цвета кожи и наречий: все граждане нашего города и страны. Несколько десятков нагих на диванах и кроватях, матрасах и подушках, вдыхающих-выдыхающих сладкий дым и перебрасывающихся горстями крох. Мы расположились рядом-возле, сгрудившись кучкой стесненных друзей, не привыкших и осматривающихся вокруг широкими глазами с немного приоткрытыми ртами, в которые непременно сразу закинули крохи. В тумане сладкого дыма сплелись очертания всех, каждого посетителя этого подземелья.Втянув в себя один-два раза дым, я кашлянул, снова, и почувствовал приятную расслабленность, легкое головокружение и... любовь, я любил каждую женщину здесь и на площади, как братья были для меня все мужчины, и только успел я прилечь на подушку, как моими губами овладела девушка. Целовала и прикусывала, обнимая и приникая всем телом. Приоткрывая глаза, я смутно различал остальных, извивающихся и стонущих, а вскоре я закрутился и завертелся быстрее и, казалось, выше.
***
Проснулся и долго не хотел открывать глаза, вставать, уходить, без одежды я замерз, стуча зубами и трясясь мелкой дрожью на бетонном полу: все подушки и одеяла у меня отняли, убрали, спрятали, и новой знакомой в очередной раз не оказалось рядом. Разлепив глаза, откашлявшись, я крутил головой медленно и пугливо; оказалось, что ночь не ушла, не испарилась на горячих солнечных лучах утра, а проснулся я насилу, разбуженный визгом и грохотом за окнами, огненными вспышками и всплесками на стеклах. Оставшиеся в подвале на диванах и полу новые друзья синхронно со мной осматривались широко раскрытыми глазами, зевая и чихая, простуженные в остывшей комнате. Кто-то потягивался, обнимался, вновь зарываясь в найденные одеяла, закрываясь подушками и ладонями. Глухой гром сменился содроганием земли, дрожью стен, а после оглушительный хлопок накрыл уши, и окна лопнули, выплевывая осколки и пламя. Я подпрыгнул, побежал голым, не оглядываясь, призывая собратьев спасаться, скорее, бросать все, и вскоре в ореоле криков мы выбрались на улицу, раздутую от стекающих со всех сторон испуганных беглецов, недавно раскрывающих объятия и обливающихся чувством всеобщности подаяния.
Вокруг только разбитые стекла первых этажей, искрящиеся неоновые вывески, потухшие и подмигивающие, и новые взрывы; мужчины и женщины толкались и толкали, били и кричали один на другого, третьего, стараясь спасти себя первого, а остальные потом, необязательно, быстрее расходитесь и разбегайтесь, иначе конец, смерть от острого ножа или быстрой пули пистолета в руках молодого староверца, несущего огнем и кровью религию из прошлой жизни. Они бросали бутылки, и дороги загорались огнем, разделяя толпу, словно управляя ею и направляя в стороны, прочь, кричали заготовленные заранее и выученные речи, призывая идолопоклонников опомниться и узреть ложность учений, вернуться или войти заново в старые веры, покаявшись в грехах и поняв свои ошибки. Они называли нас еретиками, обреченными на вечные мучения, потрясая толстыми книгами с потертыми обложками. Указывали на статую Его, кусками и пылью лежащую на площади: и голова отлетела далеко и горела, а щупальца затоптали, обратив в прах. Увидев ее, я заплакал, встав, окаменевший, не замечая огня и приближающихся староверцев; ноги мои ослабли и я упал, не переставая голосить о потере. Мимо меня убегали собратья, задевая коленями мою спину, недовольно пыхтя и кривя лицо; кто-то грозил затоптать, требуя отползти далеко и быстро, и вскоре меня подхватили под руки и откинули к машине, смирно припаркованной и ожидающей хозяина. Стекая по ее кузову, я пытался залезть под нее, вдыхая грязь и пыль дороги, приглаживая щекой асфальт. Услышал вблизи хриплый возглас, кто-то требовал «Держи его!», и я почувствовал цепкие руки на лодыжках, холодные, крепко вцепившиеся пальцы; меня вытащили из-под автомобиля и связали руки веревкой, засунули кляп в рот, набросили мешок на голову, забрали смартфон и толкнули настойчиво вперед, дальше, не быстро, но и на раздумья не было времени. У меня кружилась и болела голова, саднило от криков горло, и я пытался разглядеть через мешковину своих похитителей-староверцев.