Страница 4 из 5
Дни моего заключения повторялись, и желание мое что-то читать в той книге уменьшалось. Кормили однообразно и мало; когда я спросил девушку, всех ли заключённых они так кормят, оказалось, что я ― единственный заключенный, а все староверцы такое едят и в том же количестве. Утром и перед сном меня выводили в уборную, где душевая выложена плиткой, где я мылся куском хозяйственного мыла и скорее справлял нужду, а надзиратель мой хмурым взором и, оскалив зубы, провожал меня и поторапливал, угрожая появившимся неожиданно пистолетом, иногда толкая в спину; на мое вопрошание и удивление о причинах его гнева и ненависти, девушка только вздыхала и говорила о терпении. Я слышал однажды их громкий спор о моем унижении перед всеми и вся, и ее визгливое требование прекратить попирать оставшиеся мои человеческие права. И я услышал одобрительный шум староверов, поддерживающих ее. На этом всеобщем согласии запретили бородообразному мучителю вольности и обязали вежливо и человечно со мной обращаться. День-другой он молчал и только привычно следовал со мной везде, и привычно торопил. Я безуспешно читал-листал отданную мне книгу, пытаясь понять, вникнуть во все строки, запомнить имена и совершенные деяния, проникая во времена, мне неизвестные, но, по словам девушки, настоящие, произошедшие давно в прошлом. Часто она садилась возле решетчатого окошка и читала мне, направляя и объясняя: я узнал о том человеке, который вроде и не был человеком, но ниспосланным чудом, которого погоняли и били, а потом распяли, пригвоздив руки и ноги и вонзив копье под ребро, но он вскоре воскрес. Я не верил ей, но кивал и соглашался, стараясь не потерять единственного, как мне казалось, друга и возможность освобождения. Несколько дней спустя бородатый вновь принялся меня толкать и оскорблять, и я осмелился ему перечить, напомнив про запрет, но он только сильнее разозлился и ударил меня в лицо, обозвав еретиком. Я упал и пополз вперед, желая убежать, прекратить мучения, позабыв про пистолет в его руке; он вновь ударил, попав ногой в бедро, приговаривая о своей ненависти ко мне и всем идолопоклонникам, а после выкрикивал имя женщины, неизвестной мне, спрашивая, помню ли я ее, а к своему ужасу я не знал ее, и он повторял и повторял, и после перевернул меня на спину и ударил, разбив нос, выбив зуб; почувствовав кровь во рту, я закричал о помощи и пощаде, не понимая, о какой женщине он вопрошает и в чем моя вина. Сплюнув, он схватил меня за грудки и прошипел: «Вы убили ее, сожгли!», и вновь ударил, бросив об пол, а после, выпрямившись, закрутился вокруг, что-то стараясь найти. Под ближайшей кроватью я увидел коробочку с нитками, иголкой и ножницами; я потянулся к ней, пытаясь достать, посматривая на староверца, склонившегося возле моей камеры и поднимающего потерянный пистолет. Вот он возвращается, а я еще тянусь к коробочке, вытягиваясь почти в струну, и рука моя скоро вылезет из плеча. Направив на меня пистолет, он приказал подниматься, становиться на колени и молиться, и я стал привычно молиться Ему, а бородатый закричал, чтобы я молился по-другому, как учила девушка, и подошел ближе, словно опасался промахнуться. И едва я смог вспомнить учения девушки, на лестнице послышались шаги, но я не закричал, а воткнул ножницы в голень староверца, и толкнул его в прыжке. Он упал, выстрелив в воздух, скупо крича и рыча, а когда упал, я вонзил лезвие ему в шею, чувствуя стекающую по руке кровь. Глаза мои раскрыты были широко, и я вонзал лезвие в его шею, лицо, грудь, молча и почти не дыша, снова и снова, пока шаги не сменились на приблизившийся топот, меня ударили по голове и оттолкнули, а после вновь ударили и отбросили в камеру, заперев.
Позже ко мне зашла девушка, и не было в ее взоре осуждения или согласия, только скорбь и боль, но не физическая, а боль разума, хотя она назвала ее болью души, очередным непонятным словом, что постепенно проникают в мои раздумья. Я сказал ей, что защищался и принес жертву в Его честь. Она нахмурилась, явно недовольная, что-то неразборчиво зашептав. Она обработала мои синяки и ссадины, а после вновь начала читать, заставляя повторять за ней. Когда я не захотел повторять, она продолжила читать вслух. Мое лицо, зубы болели после побоев, но я смог спросить ее, почему она осуждает мою веру, и она ответила, что за приносимые жертвоприношения, а я сказал, что в ее книге не меньше жертв и убийств. Девушка замолчала на минуту-другую, а потом, дочитав молитву, ушла.
Меня больше не выводили в ванную комнату, а приносили-выносили ведро с водой и мылом, оставив меня в одиночестве на несколько дней. Сбившись со счета минут и часов, я просил поговорить со мной, отпустить, и вскоре однажды дверь открыли трое мужчин и девушка; мне вручили белые длинные одежды, похожие на свободную пижаму, и велели переодеться, а потом вывели наружу. Возле кроватей стояли староверцы и глубокий пластиковый таз, наполненный водой; меня поставили на колени возле него и из стены похитителей вышел мужчина с длинной седовласой бородой, держа в руке крест, похожий на кресты на шеях староверов, только больше. Он начал напевно и с мольбой читать в толстой книге, и дал мне что-то съесть ― кусочек непонятной еды, а потом на мою склоненную голову он лил воду из таза и шептал-бормотал, приговаривал, и я думал, неужели они пытаются меня утопить? Но все смотрели на меня, добродушно улыбаясь, протягивали руки, помогали подниматься и распрямлять спину, высоко и гордо поднимать голову; и каждый из них назвал меня своим братом.
Потом я вновь переоделся, и табуном мы вышли на улицу: мои ноги тряслись, я чувствовал легкое головокружение, вдыхая несвежий, но уличный воздух окраины, наблюдая поломанный горизонт города и окружающую нас зелень, шелест травы, слушая птичье пение. Я видел, как из здания заброшенного некогда завода, в котором меня содержали, выходили староверы, переодевшиеся в городскую одежду, внешне слившиеся с жителями мегаполиса, держащие в руках сумки и прочие вещи, загружающие автомобили, нетерпеливо пыхтящие рядом. Мы вновь нестройными рядами прорывались между деревьями и кустами, прорезая землю в поисках дороги, и вскоре выехали на магистраль, и все машины староверов затерялись в потоке, а меня увозили дальше, вперед, в городскую черту. Я не был связан, и на голову мне не надели мешок. Ехал я в полном спокойствии, какой-то внутренней энергией ощущая, что меня возвращают домой.
Завернув в проулок, проехав несколько жилых дворов и трущобных построек, мы выехали на пустырь, занятый бездомными и любопытствующими, фотографирующими их и снимающими видео для сети. Снизив скорость, мы прокрались дальше под опорами эстакады и выехали к скелету недостроенного здания. Я вышел из автомобиля, получил на прощание очередную улыбку девушки, а в подарок ― толстую книгу. После меня окутала пыль из-под колес убегающего автомобиля и внезапно подмигнувшее на осколках стекла под ногами солнце. Сжимая книгу, которую так и не понял, я медленно направился искать знакомые ориентиры, не веря своему освобождению и не осознавая произошедшего со мной за несколько дней; с каждым шагом перед моим взором почему-то появлялся дымчатый призрак бородатого старовера, и взгляд его был неизменно осуждающим и ненавистным. Внезапное воспоминание исчезло на новом солнечном блике, оставив меня в удивлении и поиске причин его появления. Прогоняя его, махал руками, и не заметил кучу строительного мусора, об которую споткнулся, задел коленом и щиколоткой и упал, уронив книгу. Надо мной было небо и острые колья начатого небоскреба, и оказалось, что все время я бродил кругами, пытаясь сбежать от воспоминаний о бородатом мертвеце. Не успел я подняться, а вокруг закружились и завизжали полицейские автомобили; меня бережно подняли, и, как к родным, я подался в руки полицейских, едва не плача от радости их появления. Быстро-быстро мне накидывали крохи, успокаивая и заверяя в спасении абсолютном и вечном, отбирая безвозвратно толстую книгу; вкус крох, едва не забытый, приятно облегал гортань, разливая по телу привычную негу и блаженную беспечность. Вновь я был усажен в автомобиль, и веки мои почему-то тяжелели, а тепло облегало, укутывая подобно пышному одеялу.