Страница 9 из 21
К слишком любопытным и сплетникам он относился с куда большей брезгливостью, чем к бездарям. В те дни он несколько раз ночевал на службе.
Однажды явно не выспавшийся, с розовыми, цвета вареных креветок, белками глаз и серебристой, почти свинячьей щетиной на щеках, он забрел ко мне чтобы попросить кофе. Он говорил, что за последнюю неделю уже выпил месячную норму. В его усталых глазах поблескивала какая-то тайна. Это интриговало меня. В тот раз Гартин, видимо, не выдержал, чтобы хоть немного «выпустить пар». Я уже знал: если он садился в кресло напротив, закуривал сигарету, смачно затягивался дымком и спрашивал: «Старик, а как ты думаешь?» – это значило, что его мучили какие-то очень серьезные сомнения. У многих наших офицеров была эта привычка – проверять состоятельность своих мыслей и выводов с помощью мозгов сослуживцев. Чем чаще это делаешь, тем меньше пускаешь мыльных пузырей в документах для начальства. Несколько голов всегда умнее одной.
Гартин сел в кресло, закурил, посмотрел на меня устало-хмурыми глазами и сказал:
– Старик, а как ты думаешь… Допустим, если… если наши танки придут в Москву. Народ поддержит?
Тут я все понял.
Этот его вопрос наполнил меня каким-то атомным радостным восторгом (а тайна частых визитов Гартина в Кантемировскую и Таманскую дивизии мгновенно раскрылась!).
Я был убежден, что народ армию поддержит. Сколько можно уже терпеть этот горбачевский бардак! Хотя, конечно, народ-то пошел разный, говорил я Гартину. Возможно, кто-то будет и под танки ложиться, и бутылки с зажигательной смесью в них швырять. На худой конец – гнилые помидоры. Но ведь главное – что миллионы иссохлись без порядка!
Я заводился с каждым новым словом.
Я уже видел танки на улицах: алые розы сыплются на зеленые броневые башни и закопченные трансмиссии. Миллионы москвичей радостно ликуют, а счастливые офицеры и солдаты несут на руках детей с маленькими красными флажками. И салют – обязательно будет невиданный салют! Может, даже лучше того, что был в мае 45-го. И московские старушки будут украдкой крестить по своей милой привычке наших бравых воинов и плакать от счастья…
Это я много позже думал о том, что и полковники в иные моменты бывают романтично-дураковатыми детьми.
А тогда Гартин недоверчиво глядел на меня смертельно усталыми глазами и стеснительно позевывал.
– А с тобой не скучно будет на нарах сидеть, – мрачно сказал он. – Сладко поешь, человек на воздушной подушке… Ты не забыл случайно, для чего армия предназначена?
19 августа Гартин вместе с другими офицерами ГлавПУра был направлен к Белому дому наблюдать за обстановкой, – там бушевала гигантская толпа защитников Ельцина. Среди шумного людского моря, над которым витал перегар, стояли танки.
Когда Гартин вернулся, я зашел к нему в кабинет.
– Ну и какие твои впечатления? – осторожно спросил я.
Гартин протянул мне лист бумаги, на котором было написаны всего три строки:
«Генерал-майору Григорьеву В.А.
Докладываю.
Войска у Белого дома деморализованы и…»
– Да, старик, все именно так, – сказал мне Гартин, – деморализованы и даже нетрезвы! Так называемые защитники Белого дома спаивают наших танкистов, мотострелков и десантников! Солдаты и офицеры в растерянности… Они не понимают, что происходит… Они не понимают, зачем их пригнали к Белому дому – для защиты или нападения…
Я тоже ушел от Гартина в растерянности. А когда по каким-то делам зашел в наше машбюро, то застал там генерала Григорьева. Он с важным полководческим видом, заложив руки за спину, прохаживался перед столом машинистки и величественным тоном диктовал:
«У личного состава, прибывшего к Белому дому по приказу министра обороны СССР, наблюдается… наблюдается… Как бы это, Машенька, поточнее сказать? Да-да, пиши, – наблюдается некоторая… Нет лучше так – определенная психологическая усталость»…
Вечером, закрывшись в моем кабинете, мы с Гартиным пили водку и закусывали килькой в томатном соусе. Мой друг был молчалив и зол. Мы сидели в полумраке хмурые, как на поминках.
– Вот тебе и алые розы на башнях, и невиданный салют, и ликующий народ! – мрачно говорил Гартин. – Там, у Белого дома, кто-то орал о рождении новой России… А это ведь похороны Советского Союза… Налей, налей еще! И убери эти мензурки к черту! В стакан налей!
Я налил ему полстакана.
Он выпил, даже не чокнувшись со мной.
Он курил, прикуривая новую сигарету от недокуренной. И говорил, говорил, говорил:
– Две тысячи одурманенных демократией мерзавцев могут решить судьбу почти 300 миллионов?! А сколько у нас коммунистов? 18 миллионов? Где они? Пьют водку и закусывают килькой в томатном соусе? Херовые мы коммунисты, брат, если отдали власть какой-то трепотливой падали! Этим наперсточникам от демократии!
Уже поздно вечером, когда мы с Гартиным вышли из ГлавПУра и направились к метро «Арбатская», там перед центральным входом в Минобороны роилась огромная толпа журналистов с телекамерами и диктофонами. Белокурая девушка, обратив внимание на людей в военной форме, подскочила к нам, представилась корреспондентом «Аргументов и фактов» и спросила:
– Товарищи офицеры, что вы думаете о происходящем у Белого дома?
Гартин почти слово в слово сказал ей и про «одурманенных демократией пьяных мерзавцев, которые могут решить судьбу почти 300 миллионов» и про «херовых коммунистов, которые отдали власть какой-то трепотливой падали».
– А вы можете назвать свою фамилию и должность? – спросила Гартина белокурая журналистка.
– Конечно могу, – ответил он, – старший офицер Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота полковник Петр Гартин, – так и запишите!
В тот момент мне показалось, что я трусливо прячусь за спиной Гартина.
– И мою фамилию запишите, – сказал я, назвав себя и свою должность.
Гартин уважительно взглянул на меня.
Через пару дней в газете «Аргументы и факты» вышла заметка под заголовком «Хреновые мы коммунисты», в которой упоминались наши фамилии и должности.
А вскоре в той же газете появилась заметка какого-то рьяного демократа, который предлагал немедленно арестовать «реакционных» офицеров ГлавПУра, – в длинном списке были и наши с Гартиным фамилии. Нас называли еще «выкормышами осиного коммунистического гнезда ГКЧП в армии».
А вскоре Гартина и меня вызвали в кабинет начальника управления. Правда, на месте генерала сидел юный и небритый капитан-лейтенант в форменной, расстегнутой до пупка рубашке, – галстук его лежал на столе. От этого юного офицера, который входит в какую-то комиссию по реформированию ГлавПУра, несло таким густым амбре, что пролети мимо него муха – умерла бы мгновенно от тяжелого отравления газом.
На столе перед капитан-лейтенантом лежали помятые «Аргументы и факты».
– Вы действительно все это говорили корреспондентке? – спросил он нас.
– Так точно, – ответил Гартин, – там все сказано правильно. Эта девочка и слова не переврала. Мы действительно хреновые коммунисты, если позволили куче демагогов и шарлатанов от демократии совершить путч!
– Путч совершили эти пристарки из ГКЧП вместе с министром обороны, – зловеще отрезал капитан-лейтенант.
– Это был не путч, а последняя попытка спасти Союз, – мгновенно отрезал Гартин.
– С такими взглядами, товарррищ полковник, – наседал каплей, – вам в армии делать нечего. Вы вредный элемент. Вам вместе с Язовым надо лежать на нарах в Матросской тишине.
Тут уже и я не выдержал и вставил:
– Почел бы за честь!
– Тогда мы вам предоставим такую возможность, товарищи полковники! – с веселым злорадством откликнулся каплей, – вы свободны!
После того разговора мы с Гартиным ждали ареста или увольнения из армии. Но вместо этого приказом нового министра обороны маршала авиации Шапошникова были откомандированы в распоряжение начальника политуправления Московского военного округа. А там нам сказали, что «вакантных должностей нет». Шел месяц за месяцем, мы оставались за штатом и не получали денежного довольствия. Наш ГлавПУр на американский манер переименовали в управление по работе с личным составом, туда пришли новые «демократически настроенные» начальники, которые разговаривали с нами, как с заразными. Мы с Гартиным жили в подвешенном состоянии. Нас не увольняли, но и на службу не брали. В то время в доме, где жил Гартин, его соседом был уже успевший раскрутиться бизнесмен, – он торговал офисной мебелью. Узнав о тяжелом материально положении полковника, он предложил ему стать бригадиром сборщиков столов и стульев. Это, конечно, было большим унижением, но Гартин согласился – надо же было как-то жить. Правда, согласился Гартин при условии, что в новую бригаду возьмут и меня.