Страница 3 из 21
Когда мы вышли из здания, водитель новенького, сверкающего лаком черного «Мерседеса» со слащавой услужливостью хорошо натренированного лакея открыл перед генералом заднюю дверь машины. Городецкий как-то подозрительно осмотрел иномарку и вдруг громко объявил:
– Спасибо, но я и пешком домой дойду… Я на ворованной иномарке не езжу!
После этих слов на лице водителя германского «мерса» появилось такое выражение, словно ему в суде объявили суровый приговор за хищения в особо крупных размерах.
Я, конечно, сразу догадался, почему генерал сказал о «ворованной иномарке», – в то время еще не застыли в Москве разговоры о «Мерседесе» S-500, который при весьма мутных обстоятельствах достался министру обороны России Павлу Грачеву в качестве подарка от благодарного командования выведенной из Германии Западной группы войск (после чего к министру и прилипло прозвище «Паша-мерседес»).
Молча мы вышли на Знаменку. На перекрестке Городецкий остановился у пешеходного перехода и, выждав разрыв в потоке машин, двинулся на другую сторону дороги, – к углу старого здания Минобороны. Я неотступно следовал за ним, как верный оруженосец. На узком тротуаре у старинного здания мы повернули направо. Тут вдруг генерал остановился, принял стойку «смирно» и отдал честь бронзовому бюсту маршала Жукова, пристроенному к стене. Затем Городецкий повернулся ко мне, взял из моих рук букет цветов и стал прилаживать его на железную полочку под бюстом. Букет был большим и тяжелым, и никак не помещался на полке. Я помог генералу привязать его к бронзовому завитку у груди маршала. Григорий Иванович еще раз бросил ладонь к белому виску, тяжело вздохнул и негромко сказал:
– Эх, Георгий Константинович, Георгий Константинович… Знали бы вы…
Он что-то еще пробубнил еле слышно, но среди угрюмых слов его я разобрал лишь «твою мать»…
По тому же узкому тротуару у стен старинного здания с лепниной мы двинулись в сторону бульвара и прошли мимо памятника Гоголю. Мой генерал жил на Сивцевом Вражке. Он пригласил меня к себе домой.
В его квартире, пахнувшей лекарствами и старой кожаной мебелью, царил холостяцкий бардак, – жена генерала лежала в госпитале. Мы сели на кухне. Стрелки старых напольных часов, стоявших в коридоре, подкрадывались к двенадцати. Я попросил у Городецкого разрешения позвонить домой, – чтобы жена не волновалась. А заодно сообщил ей номер телефона хозяина квартиры.
Григорий Иванович достал из холодильника бутылку «Распутина» и поставил ее передо мной. Пока я наливал водку в рюмки, на столе рядом с хлебницей появилась початая трехлитровая банка с солеными помидорами, а следом за ней – блюдце с желтыми полосками тонко нарезанного и присохшего уже сыра. Один край у них был загнут, из-за чего они были похожи на крохотные лыжи.
– Ты пей, пей, – сказал мне Городецкий, – я все равно с тобой чокаться не буду.
Эти его слова были похожи на чеку, вырванную из гранаты, застрявшую во мне, – я еле сдерживал себя, чтобы не взорваться. Лютое возмущение этим генеральским унижением бурлило в душе. Я сидел, сцепив зубы и не поднимая глаз на генерала. Я не понимал смысла его оскорбительных для меня слов и действий. Хотелось встать и уйти, не прощаясь. Но я приказал себе терпеть. Такой был день.
Обида моя таяла по мере того, как Городецкий азартно рассказывал про войну и про свой 1890-й отдельный самоходный артиллерийский полк. Генерал принес на кухню огромную схему захвата его армией плацдарма на Днепре, повесил ее на ручку холодильника и стал читать мне лекцию, то и дело постукивая большой вилкой по стрелам и номерам дивизий.
Где-то за полночь, когда наши пехотные батальоны уже вырезали фрицев на том берегу Днепра, я заснул и был разбужен негодующим криком:
– Встать! Умыться!!!
После второй бутылки выяснилось, что генерал был ранен в городе, где я родился.
– Если бы я знал, каких засранцев освобождаю, я бы твой город не брал! – сказал он. – Вот смотри, во что ты мне обошелся.
Он задрал белую майку и повернулся ко мне боком. Его бок напоминал хорошо засохшее копченое мясо.
Опустив майку, он посмотрел на меня так, будто это я в 1943-м нанес ему рану. Этот его выжигающий взгляд нельзя было выдержать. Я опустил глаза и стал лопотать что-то благодарное пьяненьким языком. Он налил водку в рюмки и мы снова выпили. И снова, – не чокаясь. И снова закурили.
– Я в 93-м ездил в твое Барвенково, на день освобождения города, – хмурым и ностальгическим тоном говорил Городецкий, – прошелся по Киевской улице… Когда мы ее брали, она называлась улицей Кагановича… Там в самом конце ее, с донецкой стороны, есть элеватор… На нем наш артиллерийский разведчик сидел… А уже в самом городе, там где станция и церковь рядом, – там меня тогда осколком немецкого снаряда и резануло…
После этих слов он встал, и, широко расставляя ноги, словно на палубе качающегося судна, ушел в глубину квартиры, – я слышал только, как хлопали дверцы шкафа. Городецкий вернулся на кухню со старой и потертой картонной папкой, – тесемки на ней были оторваны. Он стал рыться в каких-то пожелтевших бумагах. Достал вчетверо сложенную и бледную копию «Красной звезды» – газета на складках уже протерлась. Он осторожно, будто драгоценную архивную реликвию, развернул ее, и, надев очки в толстой роговой оправе, стал скользить по выгоревшим строчкам подагрическим пальцем.
– Вот, вот, вот! – воскликнул Городецкий, – вот, читай вот здесь! Читай в голос!
Я стал читать: «Войскам, участвовавшим в освобождении г. Барвенково, Мариуполь, Волноваха и других городов, приказом Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина от 10 сентября 1943 года объявлена благодарность и в столице СССР г. Москве дан салют 12-ю артиллерийскими залпами из 124 орудий».
Закончив читать, я взглянул на генерала. Он смотрел на меня гордыми и счастливыми глазами, – словно только что Сталин приказа салютовать именно ему 12-ю артиллерийскими залпами.
Тут мне позвонила жена. Ее тревожный голос из тяжелой, как гантеля, трубки старого телефона был слышен в кухонной тишине. Я хмельным голосом виноватого самовольщика пытался объяснить причину своего отсутствия дома в ту ночь. Городецкий взял у меня трубку и сказал:
– С вашим мужем все в порядке. Это я задержал его и прошу у вас прощения. Ну сегодня день такой, сами понимаете… Можно сказать, вечер моих воспоминаний. Мы только что с ним взяли его родной город Барвенково… С третьего раза! И это дело надо отметить…
Индульгенция была получена.
Вторая бутылка «Распутина» закончилась, когда 1890-й Барвенковский отдельный самоходный артиллерийский полк Городецкого весной 1945-го крошил мощную немецкую оборону под Виттенбергом…
Уже светало, когда мы расстались.
Генерал стоял на балконе в белой майке и курил.
Я махнул ему рукой.
Он не ответил.
Он со мной ни разу так и не чокнулся…
Замполит
В тот день, когда я был в командировке на Новой Земле, в моем мобильнике булькнула скорбная SMS: «Не стало Гартина». Я был ошарашен этой вестью и в ту же минуту стал лихорадочно звонить полковнику в отставке Очерету, приславшему мне это траурное сообщение. Мы с ним несколько лет вместе служили в группе референтов министра обороны России, а Гартин был нашим начальником. Мне не терпелось выяснить причину смерти человека, который был моим другом.
Но когда я после нескольких безуспешных попыток все-таки дозвонился в Москву, никогда не лукавивший Очерет почему-то увиливал от прямых ответов на мои напористые вопросы. Он явно чего-то не договаривал. И, похоже, совсем растерялся, когда я спросил его:
– А заключение врачей какое?
Полковник молчал.
Я снова задал ему тот же вопрос.
Он опять молчал.
Это взбесило меня. Я заорал в трубку:
– Алло, твою мать! Ты слышишь меня!? От чего умер Гартин!? Инсульт, инфаркт, тромб или что!!!?
Та же тишина в трубке.
Наконец, – какое-то опасливое бубнение: