Страница 4 из 21
– Прилетишь в Москву, все узнаешь. Петрович это… нууу… погиб. Трагически…
– А как погиб? – наседал я, еще сильнее заводясь, – автокатастрофа? Выпал из окна? Ударило током? Разбился в лифте? Утонул? Ну, говори же, черт побери!
В ответ – опять недомолвка:
– Прилетишь в Москву, все узнаешь. Случилась трагедия. Это – не телефонный разговор.
Но я не унимался:
– Когда похороны? Где прощание? Где будут отпевать Петра Петровича? На каком кладбище его похоронят?
Тут были уже конкретные ответы:
– Похороны через три дня. Прощание – в госпитале Бурденко. Похоронят на Троекуровском кладбище. А отпевать не будут…
– Почему не будут отпевать? – все так же вгрызался я в Очерета, – потому что Гартин так завещал? Жена или дети так решили? Или потому, что он – коммунист?
И снова – издевательская тишина в трубке. После паузы – ответ:
– Потому что церковники отказались отпевать… Извини, больше ничего не могу сказать… Мне тоже тяжело.
В телефонной трубке протяжно пульсировали гудки.
А в голове моей застряла фраза: «Церковники отказались отпевать»…
У меня были весьма скудные представления о религиозных канонах, но о том, что не отпевают самоубийц, я где-то читал или слышал. И от этого мрачная весть становилась еще загадочнее.
Я позвонил еще нескольким бывшим сослуживцам, чтобы все-таки узнать хоть какие-нибудь подробности о смерти Гартина, но все они, будто сговорившись, отвечали неохотно и теми же мутными намеками. К тому же связь была отвратительной и приходилось звонить каждому по несколько раз. А телефоны жены Гартина и его сына были отключены.
Так ничего и не выяснив, я решил пойти в штаб военной базы и узнать, когда будет ближайший самолет на Большую Землю, – мне надо было попасть на похороны Гартина.
Тут открылась дверь гостиничного номера, в котором я квартировал вместе с военным летчиком, и в наше теплое обиталище он ввалился – заснеженный и краснощекий штурман транспортного самолета Ил-76. Капитан с порога стал проклинать набросившуюся на остров свирепую арктическую пургу и сообщил, что метеослужба военной базы «не дает погоду» на ближайшие дни. Потому всем самолетам на аэродроме придется сидеть на приколе.
– Так что в Москве мы, видимо, окажемся не скоро, – бурчал капитан, стаскивая тяжелые унты, – а мне в Москву позарез надо, у жены завтра – день рождения. Но вы не поверите, – я третий год подряд, едри его в корень, не могу попасть на праздник своей благоверной! Как только у нее день рождения, – так я в командировке…
Я снял пухлую зимнюю куртку и сел на кровать, расстроенный и печальной вестью из Москвы, и своей беспомощностью перед пургой, из-за которой не смогу быть на похоронах Гартина.
Штурман вышел в коридор. Слышно было, как он стучал в двери соседних номеров. Вернувшись через пару минут, он сказал мне:
– Видимо, ребята из экипажа застряли в бильярдной. Там пиво, сухарики…
Капитан стал звонить кому-то по мобильнику, хмуро глядя в окно, уже почти наполовину залепленное снегом. «Ну что же, товарищ командир, – отчеканил он с улыбкой деланно-мстительным тоном, – тогда и я начинаю разогревать свой двигатель. Горючее у меня есть».
После этих слов капитан открыл жалобно мяукнувшую дверь старого холодильника, достал большую бутылку водки, початую банку с бурыми помидорами, кусок надгрызенной колбасы и полбуханки черного хлеба. Хмурое выражение его лица быстро растаяло. У капитана был уже довольный, даже несколько праздничный вид, – он стал тихонько и бравурно мурлыкать себе под нос мелодию, в которой угадывался марш авиаторов: «Все выше, и выше, и выше».
Видимо, обратив внимание на мою мрачную физиономию, капитан заметил:
– Вы что, – тоже расстроились из-за непогоды?… У вас такое, извините, похоронное выражение лица… Сейчас мы вашу печаль вылечим…
И он подмигнул мне.
– Моего друга сегодня не стало, – ответил я, – очень хороший, светлый и порядочный человек был.
Капитан перестал шинковать колбасу, сочувственно посмотрел на меня, перекрестился и спросил:
– Болезнь, несчастный случай, возраст?
– Пока и сам точно не знаю. Звонил друзьям в Москву, но никакой ясности… Говорят, что погиб, а как именно – непонятно. Туман какой-то…
– И кем был ваш друг? – поинтересовался капитан, разливая водку в два желтоватых граненых стакана.
– Политработником.
– Замполитом был, значит?
– Комиссаром, можно сказать.
Капитан достал из обшарпанного, времен СССР, посудного шкафа белый пластмассовый стакан и осторожной струйкой налил в него водку. А сверху положил кусок хлеба.
Мы выпили, не чокаясь. Штурман жевал колбасу, вперившись задумчивым взглядом куда-то в пол. Затем пристально посмотрел на меня и сказал:
– Знаете, я много раз встречал в войсках дураков, которые считали советских замполитов трепачами и бездельниками… Вы же наверняка тоже слышали эту глупую солдафонскую шутку, – чем отличается замполит от командира? Командир, мол, говорит починенным: «Делай, как я», а замполит: «Делай, как я сказал»…
Услышав это, я поддакнул капитану, вспомнив и другую, некогда расхожую в армии и еще более ядовитую фразу о замполитах: «Рот закрыл – и рабочее место убрано»…
Капитан хмыкнул и продолжил:
– А вот моему отцу замполит жизнь спас. В Афгане. Батя мой был командиром вертолета. А замполит летал в командирском кресле на другой машине. Вы же должны знать, что были когда-то в нашей военной авиации такие люди – летающие замполиты. Так вот, отец мой и этот замполит шли на задание парой. Высадили десант в горах и уже возвращались на свой аэродром под Кандагаром. Тут вертушку отца душманы из пулемета и подбили, он пошел на жесткую посадку. А когда плюхнулся на горный склон, бандюки стали окружать машину. А замполит вызвал подмогу и долбил с воздуха всем наличным на борту оружием. Даже из ракетницы палил! Затем сел, чтобы забрать экипаж отца. Штурман и техник были ранены. Замполит выпрыгнул из машины и помог отцу погрузить их на борт. Но в самый последний момент и ему пуля досталась. Батя чудом вытащил машину из окружения, но в полк вместе с ранеными доставил уже мертвого замполита… После войны я еще пацаном несколько раз ездил с отцом в Белоруссию, на могилу замполита… До сих пор помню его фамилию – Борисевич… Борисевич Павел Иванович из Гомеля… Давайте и его помянем…
Тут в дверь нашей комнаты кто-то постучал. Раздался голос:
– Паша, к командиру!
Штурман ушел. А я разделся, залез под одеяло и снова погрузился в скорбные мысли о Гартине. Проклятая пурга за окном подвывала моему печальному настроению. За стеной теплой гостиницы «гудели» летчики. Уже хорошо подвыпивший штурман несколько раз заглядывал в нашу комнату, настырно приглашая меня в свою веселую компанию. Но я, конечно, отказался.
Мне было в тот вечер не до веселой пирушки. Я думал о Гартине. У меня перед глазами то появлялось, то исчезало его лицо, которым он очень походил на знаменитого киноактера Вячеслава Тихоно-ва. Мне вспоминались многие эпизоды и нашей совместной службы, и наши встречи в войсках, и уже после того, как мы уволились из армии с разницей в несколько лет. Я даже слышал его голос – густой баритон с безупречной левитановской дикцией. Мне часто казалось, что именно такой голос бывает у людей, которые умеют глубоко чувствовать жизнь и поступают в ней без фальши.
Позапрошлым летом Гартин впервые пригласил меня на дачу, построенную его зятем в подмосковной деревне Раздоры – на знаменитом своим скопищем богатых дворцов Рублево-Успенском шоссе. Гартин в шутку называл его «Шоссе безработных», намекая на то, что многие хозяева роскошных вилл, особняков и коттеджей, хорошо хапнувшие дармовых миллионов в «лихие» 90-е, уже нигде не трудились.
Я несколько раз ездил к Гартину в Раздоры. Впервые увидев дачу, на которой он обитал, я чуть не потерял дар речи, – громадное, пышущее жирной архитектурной роскошью строение среди елей и сосен, поразило меня. Но когда Петр Петрович показывал мне дом, я заметил, что вместо естественной в таких случаях гордости счастливого хозяина в его глазах и в его голосе была стыдливость. И когда я застывал перед витражом колдовской красоты или перед белой гранитной лестницей, обрамленной изысканной вязью кованных перил, – Гартин торопил меня: