Страница 16 из 21
Гайдаш спустился в лифте на этаж, где жил Гартин. Дверь, ведущая с лестничной площадки до его квартиры была приоткрыта. Открытой оказалась и дверь в квартиру Гартина. Гайдаш окликнул замполита:
– Петрович, ты дома?
Никто не откликался.
Заглянув в спальню, Гайдаш все понял и перекрестился…
Он, сильно хромая, спустился на лифте на первый этаж и там крикнул консьержке:
– Федоровна! Звони в милицию, замполит застрелился!
Юный лейтенант-следователь, прибывший на квартиру Гартина, нашел на письменном столе покончившегося с собой полковника какую-то толстую рукопись и записку, которая начиналась словами: «Дорогая моя Верочка! Прости меня. Я ухожу ради того, чтобы облегчить тебе муки стыда за тот позор, который ты испытываешь после случившегося в нашей семье и который я не могу перенести»…
Знамя
Лет сорок подряд в День Победы оставшиеся в живых и еще способные самостоятельно передвигаться ветераны гвардейской танковой армии собирались в Бауманском саду Москвы.
Эта армия отличилась во многих сражениях Великой Отечественной войны, а уже на ее исходе, во время Берлинской наступательной операции, ценой больших жертв «прогрызла» мощную оборону противника на подступах к столице Германии и обеспечила в итоге решающий штурм столицы Рейха.
Как и случалось много раз прежде, задолго до новой встречи ветеранов-танкистов в Бауманском саду, был создан оргкомитет. В него вошли офицеры, сержанты и солдаты-отставники, меньше других жалующиеся на болячки.
Причем, многие из тех, кто входил в прошлогодний оргкомитет, – в новый войти уже не могли: одни умерли, другие совсем занедужили, третьи хотя еще и храбрились, но по состоянию здоровья уже не рисковали добираться до столицы на костылях или в инвалидных колясках (даже под присмотром родственников или врачей). Да что там до столицы, – до Бауманского сада из-за хворей и возраста уже не могли «доползти» многие из тех ветеранов гвардейской танковой армии, которые жили в Москве и области.
Самых рисковых и отважных ветеранов дети и внуки в прежние годы все же привозили в столицу России со всех республик бывшего Советского Союза. Но таких с каждым годом становилось все меньше и меньше.
И не было уже в живых ни последнего командарма, ни начальника штаба армии, ни их заместителей, – даже комбригов, которые были намного моложе их, уже тоже не было. Все были давно в земле.
А из командиров помельче худо-бедно еще здравствовали и дожили до 65-летия Победы десятка три комбатов и ротных, да сотни четыре командиров танков, механиков-водителей, заряжающих и радистов, – однако из них тоже лишь немногие уже могли добраться до Москвы к 9 Мая 2010 года.
А вот бывший комбат Василий Павлович Свечин держался молодцом, хотя еще с далекого апреля 45-го был инвалидом. Тогда, из хорошо замаскированной засады на окраине Потсдама (это предместье Берлина), в его командирскую машину попал снаряд немецкой пушки.
Василий Павлович помнил все детально, – тысячу раз после войны приходилось рассказывать об этом и сыновьям, и внукам, и школьникам, и студентам.
И каждый раз, словно давно и хорошо зазубренный текст, он начинал так:
«Снаряд ударил в правую сторону танка, под башню. Заряжающего Карадзе разорвало на куски. Радисту Бутараеву снесло голову. Механик-водитель Фоменко чудом успел крышку люка открыть и выскочить из машины. Я тоже попытался выбраться из танка, но мой люк заклинило.
Когда я все же открыл люк, – тут же возникла тяга, и пламя из боевого отделения потянулось ко мне. А от моего танкошлема шел четырехжильный провод к радиостанции танкового переговорного устройства. Я вырываюсь на броню, а впопыхах выдернуть фишку из гнезда забыл, и меня сдернуло обратно в горящий танк… Потом я уже не помню, как выскочил, что, где?.. Каким-то образом мне все же удалось отбежать от машины на десяток метров. И тут сдетонировала боеукладка… Взрыв. И что-то мне вдруг словно обожгло правую руку чуть ниже локтя… Я упал и на какое-то время потерял сознание. Когда пришел в себя, то будто в угаре увидел, что почти до локтя, – видимо, куском разорванной брони, – мне отрубило правую руку»…
Ну а дальше было так.
Медсестричка Аня Фролова туго перетянула жгутом предплечье комбата и всадила ему в оголенную задницу пару уколов какой-то обезболивающей жидкости. А когда Свечин лежал уже на окровавленном матраце в кузове едущей в тыл полуторки, грозно размахивающий пистолетом командир разведбата капитан Квитка остановил санитарную машину. И все так же держа пистолет в руке, поставил ногу на колесо машины, ухватился за борт и заглянул в кузов. Сидевшая рядом со Свечиным медсестра Аня со страхом смотрела то на его оружие, то на чумазую физиономию командира разведбата.
– Вася! Вася! Держись, мой родной, – срывающимся голосом кричал Квитка, – я за тебя этого сучонка… Без суда и следствия сейчас же прикончу!
– Какого сучонка? – хмуря лицо от дикой боли, сквозь зубы спросил Свечин.
– Да вот эту обоссавшуюся гитлеровскую мразь, которая стреляла в тебя! – крикнул в ответ Квитка и показал пистолетом в ту сторону, где на тротуаре под охраной автоматчика разведбата стоял в расстегнутой серой шинели рыдающий немчонокартиллерист. Нос его был расквашен, штанины между ног – от паха до широких голенищ сапог – были явно в моче.
Медсестра помогла Свечину приподняться с матраца так, чтобы он из-за борта машины увидел юного немца. Комбат посмотрел на него таким глазами, словно это не ему, Свечину, было в тот момент страшно больно, а этому описавшемуся от страха шкету с гитлеровской челкой.
– Не надо убивать ребенка, – сказал Свечин Квитке и снова лег на пропитанный кровью матрац.
Уже после капитуляции немцев, в госпиталь на окраине Берлина к Свечину приехал Квитка. С виноватым видом вошел в палату, рухнул перед кроватью Свечина на колени, уткнулся головой в плечо желтого, как парафиновая свечка, сослуживца и сказал тихо:
– Прости меня, Вася… Большая вина моя перед тобой… Это мои раздолбаи разведчики вовремя не обнаружили пушку, которая ударила по твоему танку…
– Встань и не мучайся чепухой, брат, – сказал ему Свечин, – это война.
С того дня и до самой своей смерти в 1991 году, Квитка просил прощения у Свечина каждый раз, когда они встречались в Москве.
В Москву, после трех месяцев лечения в госпиталях, Свечин возвратился только в конце июня 1945-го – с наполовину пустым рукавом и Красной Звездой на мундире.
А еще через год военный врач-ортопед установил ему на правой руке трофейный протез. Немецкий розовато-восковый муляж от локтя до кончиков пальцев удивительно точно был похож на «оригинал». Свечин стеснялся своей пластмассовой, с полусогнутыми пальцами, холодной кисти, выглядывающей из рукава, и потому натянул на нее черную лайковую перчатку, купленную на барахолке.
И порой случалось так, что некоторые крепко подвыпившие однополчане-фронтовики во время встреч или прощаний невольно хватали комбата за правую руку, забывая, что ее нет. Под черной перчаткой, с застывшими в одном положении полусогнутыми пальцами, был ее безжизненный заменитель.
В тощенькой, потрепанной школьной тетрадке в линеечку все это тоже было слово в слово скрупулезно описано, – на память детям и внукам. Но почерк у Василия Павловича был совершенно отвратительный, потому как свои «мемуары» писал он левой рукой и кривыми печатными буквами. «Деда, ты пишешь, – как курица лапой», – сказала ему однажды с осторожной улыбкой внучка Дашенька, листая тетрадку жирными от бабушкиного пирожка пальчиками. Отпечатки их так и остались темнеть на голубой обложке. После той, первой, была и вторая, и третья, и десятая тетрадка.
Одну из записей Свечин сделал в конце апреля 2005-го, когда вместе с другими ветеранами своей танковой армии ездил на поезде в Берлин.
Тогда он попросил нашего военного атташе в Германии свозить его в Потсдам, на ту самую улицу, которая вела от железнодорожного вокзала в сторону парка Сан-Суси, – туда, где когда-то был подбит его танк. Щеголеватый полковник не отказал. Покатал Свечина по Потсдаму на своей служебной БМВ.