Уорхол

В то же время у него были серьезные конфликты и с учителями по специальности. Кафедру возглавляла группа пожилых академистов вроде его директора Уилфрида Редио и преподавателя анатомии Рассела «Папы» Хайда, которые понятия не имели, что им делать с Энди. Часто его произведения выглядели как сделанные тяп-ляп или и вовсе бездарно. Он мог, к примеру, заклеить порванную картонку прямо между двумя фигурками на рисунке или оставить из сентиментальных чувств отпечатки лап своего кота на работе. Несколько раз он приносил что-то совершенно отличное от заданного классу, просто потому, что неправильно понял задание.

Роберт Леппер, преподаватель моложе и либеральнее своих коллег, вспоминает:

Энди был застенчивым парнишкой, у которого нередко были проблемы с учебой. В те годы работа студента оценивалась коллегиально. Поначалу Энди регулярно предлагали исключить из заведения из-за несоответствия стандартам. Только благодаря кому-то из преподавательского состава, состоящего человек из десяти-двенадцати, исключение не поддерживалось как минимум одним голосом, и Энди разрешали продолжить обучение. Приятно думать, что это я всегда голосовал в пику большинству и до того, как он у меня учился, и, уж конечно, после. Как человека я его не знал, только по работам. Мне даже не надо было видеть фамилию, я сразу говорил: «Ага, ну как обычно. Придется повоевать». Он регулярно делил преподавателей на две группы. Одни полагали, что он вообще рисовать не умеет. Другие на раз наблюдали его одаренность. Энди был любимчиком курса; остальные студенты приглядывали за ним. Маленьким, худосочным парнишкой.

Сначала Энди чувствовал себя не в своей тарелке. Тем не менее он уже знал, что в беде всегда нужно найти сильную женщину для поддержки. Его стратегическим выбором стала секретарь заведующего кафедрой искусств, отзывчивая, волевая, напоминающая Таллулу Бэнкхед миссис Лорин Твиггс. Почти все, познакомившиеся с Энди в его первый год в Техе, отмечают, что он был такой застенчивый, что с трудом говорил. Между тем вскоре Энди-нюня стал ежедневно изливать душу миссис Твиггс. Поддерживая легенду о своей жалкой судьбине, он расписывал, как больна его мать: со всеми клиническими деталями, без какого-либо смущения. Сокрушался, как они бедны и как сложно ему работать дома. Якобы его братья подтрунивали над его желанием стать художником и позволяли своим детям ходить по его творениям. Чтобы проиллюстрировать свое бедственное положение, Энди постоянно ходил в одних и тех же обвисших джинсах, водолазке, изношенном рабочем халате и кроссовках, которые выглядели пожертвованными для бездомных. «Нищета пугала его больше всего, – полагала Гретхен Шмертц. – Мы всегда следили, чтобы ему зимой было тепло. Не о дресс-коде волновались, вопрос был в том, есть ли у него перчатки и нормальное пальто или свитер. Дома я у него никогда не бывала, это было не принято».

Правда же была в том, что мама кормила Энди вкуснейшими с пылу с жару обедами по первому его требованию и топталась в гостиной вокруг него каждое утро, пытаясь заставить надеть шерстяную шапку, чтобы он не простудился. Энди предотвращал эти попытки, лихо скрываясь за дверью, словно один из малышей Катценъяммеров. В конце концов, он согласился принять наушники, но носил их редко.

В последовавшей за войной экономической рецессии работа была нарасхват, и многие возвратившиеся на родину солдаты стали пользоваться своей привилегией в плане обучения в колледже по GI Bill. Раз кафедра искусств мог обучать не более сотни человек, было объявлено, что в конце первого года от тридцати до сорока нынешних студентов будут отчислены, чтобы освободить места для ветеранов. На деле же из класса Энди остались бы только пятнадцать человек из сорока восьми. «Конкурс был огромный», – вспоминала Гретхен Шмертц. Несмотря на ее помощь и помощь Элли, а также содействие нового жильца на Доусон-стрит, миссис Хайат, Энди завалил «Мышление и письмо», да и остальные его оценки были низкими.

Пол Вархола:

Миссис Хайат много помогала ему в его первый год в колледже. Мы сдавали ей с мужем комнату, и какое-то время они там прожили. Она была очень полезна для Энди, потому что сама закончила колледж.

В итоге в конце первого года Энди автоматически отчислили из Карнеги Теха. Услышав эту новость, он разрыдался. На протяжении всей жизни Энди не мог контролировать свою реакцию, если его отвергали, это было одно из немногих явлений, доводивших его до слез. Один из преподавателей, Сэм Розенберг, по словам его жены Либби, «ненавидел существовавшую систему оценок, и особенно его огорчало то, как поступили с Энди. Говорил, что

Энди – рисовальщик лучше не бывает. Сэм считал, что он превосходит некоторых своих учителей, и переживал, когда его чуть не выгнали».

Джон Вархола:

Когда Энди вернулся в тот день домой, он был очень грустный и очень решительный, метался между стенаниями и заявлениями, что поедет в колледж искусств в Нью-Йорк, если его вышибут. Я поинтересовался, как он собирается это провернуть, а Энди просто сказал, что справится. Тогда мама сказала: «Ну, давайте немного помолимся, и все утрясется».

Пол Вархола как раз вернулся с флота:

Рассел Твиггс развешивал работы студентов и вместе со своей женой Лорин был доверенным лицом и посредником между учащимися и преподавателями: «В конце первого года на заседании кафедры большинство преподавателей посчитали, что Энди нужно отчислить. Моя жена, стенографировавшая заседание, взяла на себя задачу побороться за него. Знала о нем больше, чем любой из учителей.

Другой преподаватель подтвердил: «Миссис Твиггс, у которой на талант глаз был наметан, сказала: „Он просто пока не раскрылся, слишком еще молод. Позвольте ему прийти после летней школы“». Кафедра постановила, что до конца лета он остается на испытательном сроке и должен подготовить к осени работу, чтобы его восстановили.

Это фиаско так травмировало Энди, что в последующей жизни он или вообще отрицал, что ходил в колледж, или утверждал, что толка от него никакого не было. «Они абсолютно ничем мне не помогли», – сказал он Полу, который не смог в это поверить. Тем не менее в летней школе было не так напряженно, и Энди, в компании своей верной Элли Саймон, там расцвел. Он пересдал «Мышление и письмо» и записался на курс анатомии у «Папы» Хайда. Расселу Хайду было уже за семьдесят. Ростом выше метра восьмидесяти, с большой головой с гладко зачесанными седыми волосами, всегда с иголочки одетый в тройку, он держался естественного подхода Николаидиса в рисовании.

«Думаю, отношения Энди с „Папой“ Хайдом тем летом имели огромное значение, – заметил один из однокурсников Энди. – По-моему, тогда случилась метаморфоза Энди Уорхола. В ту летнюю школу тот прочитал Энди лекцию. Сказал: „Черт побери, Энди, прекрати рисовать так, будто пытаешься понравиться мне или получить хорошую отметку. Делай как видишь. Не важно, хорошо ли выглядит. Плохо ли выглядит. Делать надо, чтобы тебе самому понравилось. А не сумеешь этого добиться, вообще ни черта не добьешься. Мало ли чего я хочу. Или чего Уилфрид Редио хочет. Делай, чтобы тебе нравилось, кто бы что ни думал“».

Пол начал новое дело. Продавал с колес в магазине-фургоне фрукты и овощи с доставкой. Дал Энди на лето работу в качестве помощника: три-четыре утра в неделю, три доллара за смену. Они спозаранку загружали фургон на плодовоовощной базе и ехали по заведенному маршруту. Энди бегал от двери к двери, кричал: «Свежая клубника! Свежая кукуруза!» – и собирал заказы, пока Пол был за рулем.

Вскоре Энди стал брать с собой на работу альбом для рисунков. Он зарисовывал все, что видел на продуктовом рынке и улицах, используя освоенную в школе новую технику скоростного рисунка. Он брал ручку и за десять секунд изображал фигуру человека, не отрывая ручку от бумаги. Рисовал людей, стоящих в дверях или собравшихся у фургона. «Это был очень свободный стиль, – отмечал один из очевидцев. – Он рисовал, что видел. Женская нагота, просвечивающая сквозь драную одежду, повисшие на шее матерей младенцы. В очень простой манере он схватывал самую суть этой удручающей стороны жизни».