Искусство феноменологии

Если исходить из интенционального соответствия [между явлением и являющимся], то редукция, «взятие в скобки», «выведение из игры» предметности заключается в том, чтобы вести себя так, как если бы предметности не было, в то время как она все время тут[158].

Зачем же Риширу делать этот акцент на неестественности или искусственности «подвешивания генерального тезиса»[159] как методического хода? Трансцендентальное поле, открытое «как если бы» редукции, имеет характер симуляции, поскольку порождено симулякром трансцендентального cogito, утверждает Ришир[160]. Пускай трансцендентальная субъективность всегда являет себя под маской психологической субъективности[161], но это маска, которая должна быть «взята» в качестве таковой, то есть в качестве маски[162]. То, что раньше скрывалось, теперь подчеркивается и выпячивается: редукция выступает как затертый технический прием, который необходимо обнажить для того, чтобы вернуть ему «действенность»[163].

Симулятивность, чтобы не сказать – эстетическая условность – гуссерлевской редукции указывает на необходимость перейти к редукции следующего уровня, которую Ришир назовет «гиперболической»[164]. Если целью гуссерлевской редукции было выявление интенциональной структуры сознания как основного способа формирования и фиксации смысла[165], то целью новой редукции и новой, преобразованной, феноменологии, должно стать выявление тех структур, которые отвечают за обновление, а значит, и дестабилизацию уже установленных смысловых структур. Место готового, нормализованного эйдетическими структурами сознания смысла занимает «смысл-в-самостановлении», le sensse-faisant, который еще не установился, который находится в процессе рождения, in statu nascendi. Как и другие французские феноменологи, например, Деррида или Мерло-Понти, Ришир в известном смысле пытается сыграть «хорошего», «интересного», «глубокого» Гуссерля против «плохого», «поверхностного», «скучного»[166]; в самом деле, второй том «Логических Исследований» начинается именно с различия между смыслом, осуществленным здесь и сейчас, неотделимым от личного духовного свершения (от акта доказательства теоремы, скажем), и внешней фиксацией этого смысла (например, доказательством этой теоремы в учебнике). Тем не менее подход Ришира – не гуссерлевский, а, скорее, левинасовский: его интересуют вовсе не акты (сознания, Я, cogito или какого-либо другого агента по производству смыслов), а именно прото-смысл – во всей его предельной неуловимости, хрупкости, несказанности. Вслед за Яном Паточкой Ришир стремится построить «асубъективную»[167], или даже транссубъективную феноменологию, в которой смысл и его структуры не аппроприированы никаким субъектом – в том числе и трансцендентальным. По Риширу, бытийный статус трансцендентальной субъективности иллюзорен, и попытка приписать ей бытие, подобное бытию психического Я, ведет к созданию суррогата Бога, который Ришир называет онтологическим симулякром.

Своеобразие ришировского подхода, превращающего феноменологическую редукцию в затрудняющий и, тем самым, выявляющий мышление прием, становится особенно заметным, если сравнить этот подход с подходом раннего Деррида, чье влияние Ришир в семидесятые и восьмидесятые годы стремится преодолеть. Например, в знаменитом «Введении» к гуссерлевскому «Началу геометрии» Деррида обращает внимание на метафору галлюцинации, используемую Гуссерлем для описания опыта геометра, и смело распространяет на галлюцинаторный опыт то, что Гуссерль сказал о ясности эйдетического воображения – а именно, что фикция есть «жизненный элемент феноменологии»[168]. Однако подобный примат фикции легитимен, лишь покуда мы остаемся в мире «статичных», готовых смыслов, в мире, где нет истории. Творческий опыт рождения смысла, в котором можно «описать вещь как в первый раз увиденную» (Шкловский), связан для Деррида с реальным миром, в котором нет ничего воспроизводимого: смысл – это событие, и главными его чертами являются неповторимость и непредвиденность. Казалось бы, Ришир делает почти то же самое, лишь слегка переставляя те же самые «кубики», из которых составлен дискурс Деррида (воображение-галлюцинация-фикция, противопоставление статичного смысла нарождающемуся смыслу), однако результат получается совершенно иной. Если поле феноменологической работы, возникающей в результате приема редукции, есть своего рода эстетическая условность, своего рода сцена философского театра или пространство философского романа, то иллюзия и впрямь оказывается стихией феноменологии – но в совершенно ином, чем у Деррида, смысле. Иллюзорно (а точнее, колеблется, «мерцает»[169] на границе иллюзии и не-иллюзии) почти все – переживание, феномен, но, что наиболее существенно, иллюзорным является само ощущение мысли, ощущение нашего собственного процесса мышления, а значит, самоощущение Я. «Что отличает мысль от иллюзии мысли?», с силою спрашивает Ришир[170]. Этот вопрос служит мотивировкой для введения гиперболизированной редукции; он напоминает нам гуссерлевский вопрос о том, что отличает чистое «видение» (Schauen), дающее созерцание, от рассудочного «подразумевания», от «мнимого имения-со-данным (das Mitgegebenhaben)»[171], но в то же время отличается от него: Ришир не ищет ни абсолютной достоверности, ни абсолютной самоданности переживания; он ищет сам момент начала движения, «ненулевую производную» мысли. Ришировский вопрос – это смещённый гуссерлевский вопрос, сказал бы Тынянов[172]: конструкция сохраняется, но работа идет с другими формами опыта. Гиперболизированная редукция – это тоже редукция, потому что сохраняется основная функция всех редукций: исполняется определенное ἐποχή, нечто берется в скобки. Однако Ришир раскачивает то, что было для Гуссерля твердой почвой, опорой: принадлежность субъекту его собственных переживаний.

Условность редукции делает явной неизбывную иллюзорность нашего собственного доступа к миру и к самим себе: сомнение и недостоверность оказываются не случайными погрешностями, отдельными неудачами или недостатками в жизни субъекта, а ее структурными элементами. Новый смысл возникает на границе субъекта и мира, субъекта и языка, однако эта граница сама по себе носит размытый, фиктивный, иллюзорный характер, потому что Я толком не знает и не может знать, где кончается его собственное мышление и начинается чужое, готовое, обобществленное.

Интерес Ришира к анонимным, безличным формам существования и становления смысла, и, в первую очередь, к языковым структурам связывает его со структурализмом. Как у Мерло-Понти, Деррида или (по другую сторону баррикады) у Романа Якобсона[173], в работах Ришира звучат как феноменологические, так и структуралистские мотивы. Примером может послужить понятие «символического установления» или «учреждения» (l’institution symbolique): если слово l’institution используется Риширом для перевода гуссерлевского понятия Stiftung, столь важного для Мерло-Понти, то слово symbolique однозначно отсылает читателя к структуралистскому контексту[174]. Действительно, одна из задач, поставленных Риширом – преодоление феноменологии в качестве «систематической эгологической науки»[175], то есть в качестве философии, которая (якобы) исходит из субъекта как последнего основания – представляет собой ключевую задачу французского структурализма. Однако ришировское решение этой задачи отличается как от структуралистского подхода, так и от магистральной линии французской феноменологии. У Ришира речь не идет о переносе основного поля исследования в область анализа анонимных структур как таковых: все виды δόξαι, то есть все формы уже установленного, готового смысла не принадлежат к собственному полю феноменологии, но должны быть в результате редукции «внесены в скобки», «нейтрализованы», приостановлены[176]. В то же время речь не идет и о том, чтобы заменить уже надоевшего «героя» феноменологического нарратива – активного субъекта смыслонаделения – новым, «более модным» пассивным или аффицированным субъектом[177].

158

Richir М. Recherches phenomenologiques: fondation pour la phenomenologie transcendantale. Ousia, 1981. P. 17.

159

Напомним, что генеральным тезисом естественной установки называется следующее утверждение: действительность и в самом деле существует здесь, передо мною; совершая ἐποχή, я перестаю пользоваться этим утверждением, «беру его в скобки».

160

Richir М. Recherches phenomenologiques. Р. 19.

161

Тема отличия трансцендентальной субъективности от человеческого Я феноменолога уже обсуждалась выше, см. стр. 5-39.

162

Richir М. Recherches phenomenologiques. Р. 22, а также Derrida J. Poetique et politique du temoignage. Paris: Herne, 2005. P. 3–4.

163

«…отдельные приемы <…> следует классифицировать на приемы ощутимые (заметные) и неощутимые (незаметные). Причина ощутимости приема может быть двоякая: их чрезмерная старость и их чрезмерная новизна. <…> Источник обнажения приема лежит в том, что ощутимый прием является художественно оправданным лишь тогда, когда он сознательно сделан заметным. <…> Итак, приемы рождаются, живут, стареют, умирают. По мере их применения они механизируются, теряя свою функцию, переставая быть действенными. В борьбе с механизацией приема употребляется подновление приема в новой функции и в новом осмыслении» (Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. М.-Л.: Госиздат, 1927. С. 158).

164

Эпитет «гиперболический» отсылает к «гиперболическому сомнению» Декарта (Principia I 30), призванному обезопасить нас от Бога-обманщика.

165

Gondek H.-D. & Tengelyi, L. Neue Phänomenologie in Frankreich. Berlin: Suhrkamp, 2011. S. 48.

166

Lawlor L. Derrida and Husserl. The basic problem of phenomenology. Bloomington: Indiana University Press, 2002. P. 164.

167

«Асубъективная» феноменология – это термин Паточки, подхваченный Риширом, см. Richir М. Possibilite et necessity de la phenomenologie asubjective // Jan Patocka; Philosophie, phenomenologie, politique / E. Tassin et M. Richir. Grenoble: J. Millon, 1992. P. 101–120.

168

Derrida J. Introduction // Husserl Е. L’Origine de la geomdtrie. PUF. 1962. P. 29 / Деррида Ж. Начало геометрии. С. 39.

169

«Феномены мерцают как звезды» (Richir М. Qu’est-ce qu’un phenomene? Les etudes philosophiques. 1998. № 138 (4). P. 439).

170

Richir M. Meditations phenomenologiques. P. 81.

171

HUA II S. 62 / Идея феноменологии. С. 140.

172

Описывая трансформацию жанра поэмы, Тынянов пишет: «Не планомерная эволюция, а скачок, не развитие, а смещение. Жанр неузнаваем, и все же в нем сохранилось нечто достаточное для того, чтобы и эта «не-поэма» была поэмой. И это достаточное – не в «основных», не в «крупных» отличительных чертах жанра, а во второстепенных, в тех, которые как бы сами собою подразумеваются и как будто жанра вовсе не характеризуют» (Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Формальный метод. Антология русского модернизма. Москва: Кабинентный ученый, 2016. Т. 1. С. 664, курсив автора).

173

Holenstein Е. Roman Jakobsons phänomenologischer Strukturalismus. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1975, см. также рецензию Яна Паточки на эту работу: Patocka J. Roman Jakobsons phänomenologischer Strukturalismus. Tijdschrift voor filosofie. 1976. № 38 (1). S. 129–135. Новый подход к описанию общей истории феноменологии и структурализма см. в работах П. Флака.

174

Mesnil J. Symbolique et phenomenologique. Line distinction organisatrice dans l’architectonique de Marc Richir. Eikasia. Revista de filosofia, 2014. № 57. P. 257–284 [http://revistadefilosofia.com/57-16.pdf].

175

HUAIS. 118/Идеи 1. С. 112.

176

Как отмечает Тенгели, у самого Гуссерля различие между смыслоучреждением и смыслообразованием лишь намечено, но не прописано (Tengelyi L. Erfahrung und Ausdruck: Phänomenologie im Umbruch bei Husserl und seinen Nachfolgern. Dordrecht: Springer, 2007. S. 18), однако для ришировской версии феноменологии оно является ключевым.

177

Аффицированный субъект французской феноменологии был лирическим героем моей предыдущей книги, «Проблема метода» (2013).