Страница 11 из 14
Цельность мира в качестве цели отвергнута ради цельности отдельной самости. Цельность и самодостаточность конечного самобытия обеспечивается существующими на поверхности смысла и предназначенными для осуществления в телесном бытии структурами-фантазмами. Их отдельность и самодостаточность претворена в их конфигурацию, то есть все имманентное и собственное организовано как поверхность, выделяющая и отделяющая структуру-фантазм от остального мира. Греки испытали собой этот способ бытия в мире и сами стали его отрицанием: эмпирическое индивидуальное бытие отнюдь не организуется по форме структуры-фантазма. Если структура-фантазм предполагает претворение внутреннего индивидуального бытия во внешнее ради его самоотождествления посредством соотнесения с собой (структурой-фантазмом), то все же нечто из индивидуального бытия не выходит на поверхность, остается непросвеченной темнотой, не втягивается в форму фантазма. Бытие содержит то, что по своей природе чуждо поверхности, – внутреннее и сокровенное. И если на поверхности фантазматического смысла означается внутреннее бытие, могущее стать внешним, то существенно-внутреннее бытие, сокровенность как таковая непосредственно присутствует в трещинах и щелях поверхности фантазматического смысла, которые образуются от неравновесности структур-фантазмов и бытия, от невозможности для поверхности смысла впитать собой все бытие, от недостаточности этой поверхности для целого бытия. Поверхность, заново конституирующаяся посредством включения самоотрицания (щели, разрывы, трещины), оказывается поверхностью смысла действительного бытия, действительной поверхностью смысла.
Разрывы и трещины получают свое законное существование в качестве нонсенса смысловой поверхности. Нонсенс – некоторый сдвиг смысла в бессмысленное ("нонсенс противоположен не смыслу, а отсутствию смысла"), отчего смысл смещается, во-первых, относительно телесной причины и отчасти повисает над пустотой, то есть оказывается не вполне порожденным телесной причиной, и, во-вторых, само тело уже не вписывается в структуру-фантазм, предстает как недоосмысленное. Нонсенс – искривление поля смысла. Между телом и структурой-фантазмом образуется зазор, выходящий на поверхность смысла пустотой, что в первую очередь и означает, что нечто не выходит на поверхность как смысл вещи, не достигает поверхности, уровня претворения вещи в ее выражение. Платон предупреждал в "Софисте" (244 D), что если имя вещи есть сама вещь, то, произнося имя, мы произносим саму вещь, если все-таки имя есть имя вещи, вещь остается за границей имени, имя не дотягивает до бытия, а бытие остается безымянным. Пустота принимает участие в отношениях между вещью и ее смыслом; структура-фантазм, ячейка смысла, предзаданная зафиксировать и оформить вещь, зафиксировать и оформить уже не может; вещь как носительница существенно-внутреннего бытия начинает сама утверждать себя на плоскости смысла, прорывая и расщепляя ее. Вещь, представляющая свое сокровенное бытие, утверждает себя как осмысленно-бессмысленную, как не исчерпываемую смыслом. Поверхность смысла разрывается выходом невыходимого. Если транслирование бытия на поверхность смысла есть трансформация внутреннего во внешнее, означаемого в означающее, то выход на эту поверхность бытия как нонсенса оказывается тождеством внешнего и внутреннего, означаемого и означающего, то есть явлением бытия как соотносящегося исключительно с самим собой, как осуществляющегося посредством себя ("истина чрез себя есть и чрез себя познается"), явлением бытия как Упрямства Тайны.
Известно изначально и предельно самоотнесенное выражение "я". В нем говорящий обладает привилегией непосредственного обращения к своему собственному бытию. "Я" существует и не существует. Существует абстрактно – не реально, будучи пустой формой, блуждающим термином, до тех пор, пока к нему не прибегнут для самообозначения. Как блуждающий, он вечно движется и пропускает через себя всех представителей человеческого рода. С другой стороны, его употребление претендует на наличную и абсолютную, вопиющую уникальность. При помощи столь общей формы индивид не может себя интерпретировать, то есть выражать конкретно-осмысленно, а может лишь – репрезентировать себя, утвердить себя как наличного. "Я" представляет бытие как наличное, самотождественное и невысказанное, стало быть, "я" представляет бытие как чистую интенсивность. Пробегая по всем представителям человеческого рода и выражая их как чистые интенсивности, "я" обнаруживает процесс мутирования бытия.
Для уникального эго как для внешнего тела среди других тел на поверхности смысла предзадано имя, которое противоположно чистой интенсивности, прорывающейся в "я", но которое должно соотноситься с ней. Хотя эго, живущее в "я", желает, чтоб его идентифицировали так, как оно само идентифицирует себя в акте отнесения к себе как к чистой интенсивности, поэтому интенсивность, открывающаяся в "я" – нонсенсе на поверхности смысла – должна подчинить себе имя, должна наполнить его собой. Но имя не пассивно, оно в свою очередь воздействует на "я", бесконечно дробя неразличимую слитность процесса имманентного бытия на уже осуществленное, случившееся и еще не осуществленное, овнешняя раздробленное, поскольку овнешнить можно только конечное, ограниченное, ибо только последнее имеет поверхность, за которую может выйти из имманентности. Собственно всякое имя воздействует на "я" посредством Эона. "Трагический человек античного мира есть эвклидовское тело, настигнутое Мойрой в своем положении, которое он не властен ни выбрать, ни изменить, остающееся неизменным во всех своих поверхностях, освещенных внешними событиями. Это — жест, προσωπον, в качестве этического идеала"40. Тогда как сокровенное живет в настоящем, Эон – механизм овнешнения, опосредования через другое, лезвие, иссекающее настоящее на прошлое и будущее до того предела чувственно неуловимого момента, который составляет подлинное настоящее, тождественное самому себе, и вечно ускользающее от нацеленного лезвия Эона. Все, что есть у бытия для самого себя – это подлинное, неотчуждаемое, бесконечно краткое и ускользающее настоящее, это не жест, но перемена жеста. Поэтому "я" – как перетекание жестов, как становление, как тотальность становления, как целое – посредством Эона не опознаваемо абсолютно.
В свою очередь "я" взаимодействует с именем посредством взрывания его замкнутой и полой поверхности, его формальности, когда имя получает трещину, одвусмысливается, оскандаливается, теряет свои благонадежные контуры. Это результаты процесса "влезания" "я" в свое имя. Исподволь, неуловимо античная Мойра трансформируется в Судьбу ("Судьба есть слово неподдающейся описанию внутренней достоверности"). Когда бы имя вмещало "я", тогда бы структура уже не столько собирала в смысловое единство живущее тело, сколько указывала бы на что-то другое, независимое от телесности.
Структуры смысла всегда предзаданы "я", более того, "я" присутствует на поверхности смысла как разрыв поверхности, как ее отрицание, как истечение из андеграунда, истечение глубины и первозданности, поэтому как нонсенс. Допуская "я", поверхность смысла отрицает саму себя. В каждом конкретном случае "я" может или до известного предела подчиняться последовательному овнешнению (жест), разложению на внешние аспекты и события, или же "я" представляет исключительное напряжение самоданности, чистую интенсивность, энергию, которая разрушает упорядоченность коннотирующих с ней смысловых рядов, в таком случае "я" становится эпицентром, из которого исходят волны смыслоразрушения, отчего тектонические плиты поверхности смысла начинают колебаться и наплывать друг на друга.
40
Шпенглер О. Закат Европы. – С. 415.